— Если вы будете блюсти мои интересы, я вас не забуду, — сказал генерал. — Во-первых, я имею возможность предоставить вам сбор податей по Кушу, Бланжи и Сернэ, отделив его от сбора податей по Суланжу. Словом, если вы доведете мой доход до шестидесяти тысяч франков, я в долгу не останусь.
К несчастью, достойный мировой судья и Аделина в порыве охватившей их радости имели неосторожность сообщить мадам Судри об обещании графа касательно сбора податей, не подумав о том, что суланжским сборщиком податей был некто Гербе, брат содержателя почтовых лошадей в Куше и, как увидим в дальнейшем, свойственник Гобертенов и Жандренов.
— Ну, это не так-то просто, моя милая, — сказала мадам Судри. — Но все же пусть граф похлопочет. И представить себе нельзя, как самые трудные дела легко улаживаются в Париже. Я видела кавалера Глюка у ног покойницы барыни, и она пела в его опере, несмотря на то что пошла бы в огонь и воду за Пиччини, одного из самых любезных мужчин того времени. Славный был господин, всякий раз, как придет к барыне, непременно обнимет меня за талию и назовет «очаровательной плутовкой».
— Вот тебе на! — воскликнул жандармский унтер-офицер, когда жена рассказала ему сообщенную Аделиной новость. — Уж не воображает ли он, что будет распоряжаться в нашей долине, все переворачивать по-своему и командовать жителями, как кирасирами у себя в полку: «Направо! Налево!» Привыкли эти господа офицеры приказывать! Да нет, брат, подождешь! За нас вступятся господа Суланж и Ронкероль... Бедный дядя Гербе. Он и не подозревает, что у него собираются оборвать лучшие розы на кусте!
Это выражение в духе Дора[29] бывшая горничная позаимствовала у своей хозяйки, позаимствовавшей его у Буре, в свою очередь позаимствовавшего его у одного из сотрудников «Меркурия», а Судри повторял его так часто, что в Суланже оно вошло в поговорку.
Дядя Гербе, суланжский сборщик податей, был прославленным остроумцем, то есть первым шутником в городке и желанным гостем в салоне мадам Судри. Выпад жандармского унтер-офицера против эгского помещика прекрасно отображает мнение, сложившееся о Монкорне в том краю, от Куша до Виль-о-Фэ, при содействии Гобертена, всюду подливавшего масла в огонь.
Сибиле был принят на должность управляющего в конце осени 1817 года. Весь 1818 год генерал не заглядывал в Эги, так как хлопоты, связанные с его женитьбой на мадмуазель де Труавиль, с которой он обвенчался в самом начале 1819 года, задержали его почти на все лето в окрестностях Алансона, в замке будущего тестя, где он ухаживал за своей невестой. Кроме Эгов и великолепного особняка, генерал де Монкорне имел шестьдесят тысяч франков ежегодного дохода с государственной ренты и получал пенсию по чину генерал-лейтенанта в запасе. Правда, Наполеон возвел этого славного рубаку в графы, дав ему герб в виде щита, разделенного на четыре поля: в первом — по голубому полю с золотыми звездами три серебряные пирамиды; во втором — по зеленому полю три серебряных охотничьих рога; в третьем — по красному полю золотая пушка на черном лафете с золотым полумесяцем наверху; в четвертом — по золотому полю зеленая корона с девизом, достойным средневековья: «Труби атаку!» — и все же Монкорне отлично понимал, что отец его был краснодеревцем из Сент-Антуанского предместья, хотя весьма охотно и позабыл бы об этом обстоятельстве. Ему до смерти хотелось получить пэрство. Он ни во что не ставил имевшийся у него большой крест Почетного легиона, крест Святого Людовика и свои сто сорок тысяч франков дохода. Уязвленный бесом аристократизма, он не мог спокойно глядеть на голубую ленту. Славный эслингский кирасир готов был лизать грязь на Королевском мосту, только бы быть принятым у Наварренов, Ленонкуров, Гранлье, Мофриньезов, д'Эспаров, Ванденесов, Шолье, Верней, д'Эрувилей и им подобных.
Начиная с 1818 года, когда ему была доказана невозможность переворота в пользу Бонапартов, Монкорне загорелся желанием породниться с каким-нибудь знатным семейством и через некоторых своих приятельниц, всячески прославлявших его в Сен-Жерменском предместье, предлагал благородным невестам руку и сердце, а в придачу особняк и состояние.
После невероятных усилий герцогиня де Карильяно нашла наконец подходящую для генерала партию в одной из трех ветвей рода де Труавилей, а именно в семье виконта, состоявшего с 1789 года на русской службе и вернувшегося из эмиграции в 1815 году. Сам виконт, не имевший как младший член семьи никаких средств, был женат на некоей княжне Шербеловой, принесшей ему в приданое около миллиона; однако с рождением двух сыновей и трех дочерей состояние его значительно уменьшилось. К этому древнему и влиятельному семейству принадлежали: один пэр Франции, маркиз де Труавиль, глава рода и носитель герба, и два обремененных обширным потомством депутата, пристроившихся к финансам, министерству и двору, как рыба к приманке. Поэтому, когда Монкорне был представлен де Труавилям супругой маршала, одной из наиболее преданных Бурбонам наполеоновских герцогинь, его приняли весьма благосклонно. Взамен своего состояния и беззаветной любви к будущей жене Монкорне потребовал для себя назначения в королевскую гвардию, титул маркиза и звание пэра Франции, но все три ветви рода де Труавилей пообещали ему только свою поддержку.
— Вы понимаете, что это значит? — сказала супруга маршала своему старому приятелю, жаловавшемуся на неопределенность подобного обещания. — Королем нельзя распоряжаться, мы можем только постараться, чтобы он сам пожелал...
По брачному контракту Монкорне сделал Виржини де Труавиль своей наследницей. Всецело подчинившись жене, как это явствует из письма Блонде, он пока только мечтал о будущем потомстве. Но зато он был принят Людовиком XVIII, который пожаловал ему орден Святого Людовика, разрешил присоединить к своему смехотворному гербу герб Труавилей и пообещал титул маркиза, когда Монкорне заслужит своей преданностью звание пэра.
Через несколько дней после этой аудиенции был убит герцог Беррийский; Марсан одержал верх, Виллель стал министром; все нити, протянутые Труавилями, порвались, их пришлось подвязывать к новым министерским колышкам.
— Подождем, — сказали Труавили генералу Монкорне, которого, кстати сказать, Сен-Жерменское предместье осыпало любезностями.
Все это объясняет, почему генерал возвратился в Эги только в 1820 году.
Счастье, и не снившееся сыну торговца из Сент-Антуанского предместья, — молодая, изящная, умная и ласковая жена, словом, настоящая Труавиль, раскрывшая перед ним двери всех салонов Сен-Жерменского предместья, парижские удовольствия, которые он спешил ей доставить, — все эти разнообразные радости стерли воспоминание о сцене с эгским управляющим, и генерал забыл не только самого Гобертена, но даже его фамилию. В 1820 году он повез графиню в Эги, чтобы показать ей свое поместье. Он утвердил, не особенно в них вникая, все счета и договоры, представленные Сибиле: счастье ведь не придирчиво. Графиня, которую очень обрадовало, что у их управляющего такая очаровательная жена, осыпала Аделину подарками. Она поручила прибывшему из Парижа архитектору произвести кое-какие перемены в замке, так как решила, к великому восторгу мужа, проводить полгода в этом великолепном поместье. Все сбережения генерала ушли на заказанные архитектору переделки и на прелестную обстановку, выписанную из Парижа. Тогда-то Эги и приобрели тот последний штрих, благодаря которому они стали единственным в своем роде памятником изящества за пять истекших столетий.
В 1821 году Сибиле, можно сказать, вытребовал генерала в Эги ранее мая месяца. Надо было разрешить неотложное дело: 15 мая истекал срок девятилетнего договора на тридцать тысяч франков, заключенного Гобертеном в 1812 году с фирмой лесопромышленников.
Прежде всего Сибиле, ревниво оберегая свое честное имя, не хотел вмешиваться в возобновление договора. «Вам известно, ваше сиятельство, — писал он графу, — что я такими делами не занимаюсь». Вдобавок, лесопромышленник претендовал на возмещение убытков от порубок; мадмуазель Лагер, ненавидевшая судебные процессы, шла на это, а деньги делились поровну между арендатором и Гобертеном. Претензия лесопромышленников основывалась на том, что местные крестьяне вели себя так, будто пользуются в Эгских лесах узаконенным правом рубки. Братья Гравло, которые держали в Париже лесной двор, отказывались производить последний взнос, предлагая доказать экспертизой, что ценность леса убавилась на одну пятую, и ссылались на обычай, заведенный еще при мадмуазель Лагер.
