Наконец, Вороны зашевелились. Дарсай поднялся на ноги и, протянув руку, помог веклингу встать.

— Идем, тцаль, — сказал дарсай, не оборачиваясь, — Скоро стемнеет.

Медленно мы двинулись по коридору, Вороны впереди, я за ними. Становилось все темнее по мере того, как мы углублялись в коридор. Дарсай замедлил шаг, дожидаясь меня, и пошел рядом. Он не заговорил со мной, не дотронулся до меня, просто шел со мной рядом, и я чувствовала в темноте исходящую от него усталость. Я тоже молчала.

Веклинг, шедший впереди, открыл какую-то дверь, и сероватый сумеречный свет хлынул на нас. Коридор продолжался дальше, за дверью шла лестница вниз. Веклинг стоял у двери, мы подошли и остановились тоже. Неширокая лестница степеней через двадцать заворачивала, и на площадке внизу было два высоких узких окна.

— Куда пойдем? Куда пойдем, тцаль?

Я подняла голову и снизу взглянула на веклинга (как маленькой девочке, мне приходилось задирать голову, чтобы посмотреть ему в лицо), желая узнать, не шутит ли он. Но ни тени юмора не было в его худом измученном лице, хотя мне и почудилась легкая насмешка в его голосе.

— Брось монетку. Мне-то откуда знать?

— Но ведь это твоя крепость, — сказал веклинг. На этот раз он явно смеялся надо мной.

Резкие слова уже готовы были сорваться с моего языка, но рука дарсая вдруг легла на мое плечо.

— Не надо, тцаль, не заводись. Пойдем по лестнице, там светлее.

И я подчинилась. Моя там это была крепость или не моя, но куда дальше идти, я и впрямь не знала.

Мы проходили пролет за пролетом, оставляя четкие следы в густой серой пыли. Кое-где с перил и потолка свисала пыльная паутина. Какое это было тоскливое и заброшенное место! Все здесь напоминало семейный склеп, который не открывали несколько десятилетий. Наши шаги гулко отдавались в пустых каменных коридорах. Вот именно, пустых. Это был пустой дом, дом с привидениями. Как сказал поэт:

На каждом этаже были двери, но ни одну из них Вороны не стали открывать. Я послушно шла за ними, не возражая и даже не пытаясь заглянуть в какой-нибудь из этажей, впрочем, мне все равно было, что бы там ни находилось. Я чувствовала себя маленькой девочкой, совсем глупенькой, — перед вороньим молчанием, перед их возрастом, перед этими худыми спинами, обращенными ко мне. Это чувство сковывало мои уста, заговорить я так и не решилась.

Наконец, мы спустились на первый этаж, и веклинг с усилием отворил небольшую каменную дверцу. Пригнувшись, он прошел в дверь, за ним последовал дарсай. Мне даже не пришлось нагибаться, но я вошла и остановилась, удивленная.

Я ожидала, что окажусь в темном коридоре, а вошла в огромный серо-призрачный зал. Вороны оглядывались по сторонам. Сумерки наполняли тронный зал Кукушкиной крепости. Здесь все было серым — и стены, и пол, и резной потолок, и тонкие колонны. Из-за этого казалось, что зал полон призраков, что они толпятся здесь, ожидая нас. Я прошла между Воронами и медленно пошла по залу, переступая с пятки на носок и прислушиваясь к приглушенному звуку своих шагов. Я была зачарована. У дальней стены на небольшом возвышении стояло каменное кресло. Я подошла ближе. Изголовье кресла пересечено было длинной глубокой царапиной, рядом с креслом, на ступенях в мохнатой пыли лежала зазубренная секира. В странной задумчивости я смотрела на нее. Лезвие источено было ржавчиной, которая когда-то была кровью. И наверное, родной мне кровью.

— Здесь была битва, — раздался за моей спиной голос веклинга, — Но очень давно.

Я зябко передернула плечами. Слышно было, как Вороны бродят по залу — тихими, мягкими шагами, какими они ходят в степи, так, что ни одна травинка не шелохнется. Мне было легче оттого, что они здесь. Они были частью моего мира, они были привычными.

Я бросила секиру. Она звякнула об каменные ступени, и с этим звуком что-то словно оборвалось во мне. Я ощущала, что Вороны охвачены любопытством, но что чувствовала я сама, я не понимала. Мне было просто тягостно находиться здесь.

Ах, милостивые боги, ведь это все принадлежало мне! В глазах северян, и князей, и простолюдинов, именно я была владелицей окружавшего меня безмолвия, пустых коридоров, заброшенных комнат.

И лишь потому, что последняя в роду Даррингов уродилась Охотником, безмолвию здешнему суждено стать вечным. Я могла родить множество детей, но все они принадлежали бы Границе. Мои дочери никогда не достались бы Кукушкиной крепости.

А впрочем, я не думала, что обзаведусь уж множеством детей. Мне скоро должно было сравняться двадцать пять, но я рожала лишь однажды, и ребенок мой скоро умер.

А ведь бывают женщины, что приносят по ребенку всякий раз, как мужчина коснется их. А беременность далась мне так тяжело, и роды были не из легких. И главное — перенести все это лишь затем, чтобы мой маленький сын умер, еще не научившись даже ползать!

А я вдруг… я вдруг подумала. Если он….

Ведь я могу родить Ворона!

Дарсай стоял совсем недалеко и вполне мог бы читать мои мысли; я быстро оглянулась. Он так внимательно рассматривал колонну, словно ему работу резчика предложили оценить. Веклинг куда-то делся.

Захочет ли он близости? Нет. И да.

Схватка Ворона и Охотника дарит порой обоим великое, ничем не объяснимое чудо. И, встречаясь в степи, мы бросаемся друг к другу, словно влюбленные после долгой разлуки. Ибо можно пройти долгий путь до хэрринга или сонга, а можно получить все сразу — под чужим мечом, вслушиваясь в чужую душу.

Что мы обретем в телесном единении — если он читает меня, как развернутый свиток, если я чую каждое движение его души? Ведь я не женщина для него, нет. Я — Охотник. А кто он — для меня?

Все это лишь слова. Они ничего не объясняют. Воронов и Охотников тянет друг к другу, словно магнитом; они для нас ключ, мы для них — замок, поодиночке нам не отпереть двери этого мира. Мы любим смотреть в чужие души, ведь сами по себе мы — ничто, лишь в единении с противником мы становимся чем-то.

И — да, он решится на близость со мной, рано или поздно решится. И не физическое желание будет двигать им, а единственно — любопытство, последнее, что заставляет жить далеко зашедших на пути Духа.

Все это так, но если… если я…. Ведь женщина я все-таки. Вдруг я забеременею?

Не будет ли этот ребенок в какой-то мере тем, что называют тайцзи Границы?

Темнело просто на глазах — как всегда бывает в начале зимы, до дня зимнего солнцестояния. Дарсай обнял меня за талию, и я с удовольствием прислонилась к нему. Запрокинув голову, я заглянула снизу в его лицо. Он еле заметно улыбнулся мне, но улыбка его была мимолетной, она появилась и исчезла, как луч света, сверкнувший в разрыве между туч. Да, он совсем измучился. Но странно — это совсем не беспокоило меня, не затрагивало моего сердца. Я любила его, но тот первый период любви, когда я видела каждое его движение, и это вызывала у меня почти физическую боль, прошел — как-то очень быстро. Ведь было время, и не так давно, когда само его существование причиняло мне боль. Выраженное словами, это кажется странным, но я всегда считала, что боль всегда сопровождает подлинную любовь. Но теперь этот период миновал, и существование его в мире стало для меня привычным. И его боль, его усталость тоже стали для меня привычными. Как скоро это случилось, даже не вериться.

Вдруг до нас донесся крик веклинга:

— Эй! Здесь вода!

Мы оба обернулись. Дарсай снял руки с моей талии и облизал пересохшие губы. Мы постояли так секунды две, а потом бросились на крик веклинга.

Пробежав темным коридором, мы ворвались в темное помещение, шаги наши, гулко отдававшиеся в каменном коридоре, зашуршали по песчаному полу. Воздух был холодный и сырой, пахло водой. Веклинг чиркал кремнем, в темноте вспыхивали красноватые искры. Наконец, веклинг запалил факел. В чадящем свете я увидела, что мы были не в комнате, а в пещере, большую часть которой занимало подземное озеро. Черная вода была неподвижна и маслянисто блестела в свете факела. Веклинг, повернувшись к нам спиной, укреплял факел в держателе. Факел качался, и черные тени метались по стенам.