Увидев меня, хонг округлил огромные свои алые глаза. Я выругалась про себя: я совсем забыла, как одета.

— Могу я поговорить с дарсаем?

Хонг отодвинулся от двери, пропуская меня. Я оказалась в большой, ярко освещенной комнате. Свечи стояли повсюду — на полированных столах, на низеньких шкафчиках с книгами, два или три подсвечника даже на полу. На серых стенах были картины, стоявший посреди комнаты диван и два кресла перед низеньким столиком были обиты серебряной парчой. На столах и шкафчиках под подсвечниками были постланы маленькие кружевные салфеточки из золотых ниток.

В комнате были только веклинги. Один сидел на широком подоконнике, сдвинув в сторону тяжелые золотые портьеры, одну ногу в заляпанном грязью сапоге он поставил на подоконник, другой ногой он слегка покачивал, с угрюмым и усталым видом глядя за окно. Второй стоял, опираясь рукой в перчатке на спинку серебристого кресла.

Что-то странное, противоестественное было в этой картине: высокие тонкие фигуры нелюдей посреди светлой, богато обставленной комнаты. Им, наверное, и самим было странно находиться здесь — Вороны живут под отрытым небом и только женщин держат в деревнях.

Они посмотрели на меня, и я остановилась под перекрестьем алых взглядов, чувствуя себя в этом платье полной дурой.

— Я хочу поговорить с дарсаем. — повторила я, — Где он?

Тот веклинг, который сидел на подоконнике, мотнул головой в сторону двери, ведущей в другую комнату.

— Только, если он заснул, не буди его.

Я кивнула, прошла наискосок через комнату и толкнула дверь. Там было темно, только на маленьком столике у самой двери горела одинокая свеча. Огонек дрогнул, когда я вошла и закрыла за собой дверь. Я немного постояла возле двери, привыкая после яркого света к царившему здесь полумраку.

Эта комнаты была спальней. Посреди стояла массивная кровать под темным, но не черным, а скорее красным или коричневым балдахином. Комната была невелика, и кроме кровати здесь ничего и не было, только столик возле двери. На нем стояла свеча и графин, наполовину наполненный водой, с надетым сверху стеклянным стаканом. Я поняла, что дарсай здесь, даже еще не увидев его: запах его тела переполнял комнату, и эта вонь в замкнутом помещении казалась непереносимой.

Возле кровати на полу валялось скомканное одеяло, две небольшие подушки с кистями на углах и кольчуга, блестевшая в тусклом свете свечи. Меч в черных ножнах с наполовину обнаженным лезвием лежал поверх этой груды. Я подошла к кровати. Дарсай и впрямь спал, я содрогнулась, когда увидела: в грязных сапогах на тончайших простынях из эльского полотна. Он лежал, раскинув руки. На нем были широкие кожаные штаны, заляпанные грязью, и подкольчужная кожаная рубаха, заношенная до невозможности и в нескольких местах порванная. Под мышками расплывались белесые пятна. На руках у него были перчатки из светлой кожи, одна — разорвана. Теперь я видела его лицо, очень худое, словно бы высохшее; острые выступающие скулы, впалые щеки, высокий, сдавленный у висков лоб. Угол рта пересекал тонкий шрам. Еще один шрам, очень грубый, видно, зашили неудачно, тянулся через все лицо: от линии волос, через лоб, переносицу и заканчивался ниже правого уха. В очень коротких черных волосах проглядывала седина.

Это жалкое высохшее лицо было просто страшно, особенно, когда он лежал вот так, с закрытыми глазами. Без их ясного алого света это лицо было похоже на лицо мертвеца: запавшие глазницы, потресканные губы покрыты белесоватым налетом. Черты его лица были так же тонки и правильны, как и у всех Воронов, но он был настолько стар и так мало заботился о своем бренном теле, что всякая красота давно уже ушла от него. Вряд ли ему оставалось жить больше пятидесяти-шестидесяти лет — и то, если его разум не решит покинуть тело до срока.

Я почти и не встречала таких старых Воронов: по возрасту ему полагалось уже быть сонгом и не мотаться самому с подчиненными, нарываясь на схватку. Сонги — вот уж кто сиднем сидит на одном месте; те из них, кто не входит в Совет, часто даже ни с кем не общаются, для них миры, в которые уходит их разум, гораздо важнее этого, физического мира, и часто, как я слышала, они умирают просто от истощения, ибо разум не желает возвращаться и заботиться о теле. Путь Охотников во многом приближается к пути Воронов, но Охотники все же люди, и после шестидесяти-семидесяти лет они выглядят так же, как и любой человек в этом возрасте. У Воронов же все иначе: чем Вороны старше, тем они более сильны физически, более выносливы, реакция их становиться поистине молниеносной, а уж о способности к регенерации и говорить нечего. В сущности, их жизненный предел, наверное, больше даже, чем триста лет — возраст, до которого редко кто из них доживает. Все они сбегают раньше, ибо этот мир перестает их интересовать…

"Боги, да почему же он не сонг? — думала я, разглядывая его лицо, — Для чего может понадобиться, чтобы Ворон в таком возрасте не был сонгом? Сколько же ему лет на самом деле?.." Что-то очень странное я чувствовала в нем. Что-то в нем было не так…

Лицо его было так безжизненно и неподвижно, что совершенно не походило на лицо спящего; оно казалось мертвым, это лицо. Голова его была слегка повернута на бок, и мокрая короткая прядка полуседых волос прилипла к виску. Слышно было только его тихое, почти неразличимое дыхание, да свеча иногда потрескивала. Своего дыхания я не слышала. Ворон был страшно, неожиданно жалок. И беззащитен. Его худая шея в вырезе рубахи была словно подставлена под удар, и меч его лежал так близко от меня. Ах, я понимала, конечно, что это кажущаяся беззащитность: он способен был убить меня прежде, чем я успела бы дотронуться до меча. Но…

Впервые я ощутила это странное чувство, когда видишь другого не таким, каким он представляется тебе, а таким, какой он на самом деле. Слабость и Сила. Слабость. И Сила. Как две части единого целого. Этот худой, жалкий, вонючий Ворон, лежавший передо мной, был воином от рождения и до смерти, и таким воином никому из людей никогда не стать. Но пока я стояла над ним, с той же легкостью и простотой, с которой я определяла направление их передвижений, я осознала, что одной из основ его личности является именно слабость, уязвимость, дающая ему невероятное могущество. Сила и слабость блуждающих по мирам духа — это две чаши на одних весах.

В соседней комнате слышны стали тихие голоса разговорившихся Воронов. В спальне было прохладно. "А ведь ему, наверное, холодно", — подумала я. Мне было как-то неловко оттого, что я стою и смотрю на него спящего, оттого, что я никак не могу освободиться от насланного на меня наваждения. Ведь он был не просто некрасив, он был страшен, и жалок, и мылся он, наверное, последний раз месяца два назад, а то и больше, а меня все равно влекло к нему. "А ведь ему, наверное, холодно", — думала я, закусив губу и разглядывая его с каким-то совершенно особым чувством. На миг я словно утратила чувство реальности. Тускло-красный свет свечи, звук разговора в соседней комнате, блеск обнаженного меча — все стало вдруг преувеличенно четким и словно выросло. Кровь зашумела в ушах, и этот гул наполнил всю комнату. Но скоро это прошло…

Мне ужасно хотелось укрыть его одеялом, валявшимся тут же, на полу, но я боялась, что он проснется.

Но я все-таки не удержалась. И он действительно проснулся, зашевелился под одеялом, вздохнул и открыл глаза. В полумраке спальни словно зажглись два алых огня. Его лицо совершенно изменилось при этом, ожило, и все мертвое безобразие исчезло с него.

— Что случилось? — спросил он по-каргски.

— Ничего, — сказала я, — Ничего, спи. Я уже ухожу.

— Зачем ты пришла?

— Это подождет и до утра. Спи.

Но я все медлила и не уходила, стояла возле кровати, прижав руки к груди, и смотрела на Ворона. Ему словно бы безразлично было, зачем я пришла, глаза у него были сонные — и бездонные, как закат. И взгляд совершенно равнодушный.

Изуродованный угол его рта дернулся в невеселой усмешке.

— Ты не можешь дать мне воды, тцаль?