- Будем разбираться с неприятностями по мере их поступления.

 Легче на душе не стало, но она на это и не рассчитывала.

 Теперь, когда посадочная площадка была готова, оставалось самое легкое: подцепить сундук и вознести его на подготовленные позиции.

 Вспомнив о сундуке, Серафима тут же ощутила словно наяву пышущий огненным жаром колодец, вздрогнула, поморщилась, жадно втянула несколько раз в едва остывшие легкие приятный воздух октябрьской ночи, словно можно было пропитать себя этой изумительной прохладой на ближайшие пять–десять–пятнадцать минут вперед, и решительно ступила на ковер.

 - Вниз и до сундука, — строго и непреклонно отдала она приказ — больше себе, чем ковру — и пыльный конфискат из кладовки царских гонцов послушно поднялся, завис на мгновение над багровой бездной и стал спускаться, безмолвным призраком отражаясь в черных с алыми потеками бликов равнодушных стенах.

 Мохнатая шапка из пегой октябрьской зверюшки неизвестной породы в этот раз прочно заняла свое место на голове царевны, окутывая уши и защищая лоб.

 Хоть Серафима и была морально готова в этот раз к тепловому удару [220], но пока спускалась до меланхолично висевшего в пустоте прозрачного ящика, успела дать себе зарок, что если выберется из этой топки не слишком пережаренной, то с первого до последнего дня даже их скупого лесогорско–лукоморского лета еще долго будет уезжать на самый крайний Север, какой только удастся отыскать на карте Белого Света.

 Через минуту послушный ковер завис чуть ниже дна сундука, и царевна, недолго задумавшись над формулировкой и в очередной раз с тоской и добрым словом вспомянув Масдая, отдала распоряжение:

 - Теперь медленно–медленно–медленно вперед, пока я не скажу «стоп».

 Конечно, что и говорить, ей сейчас, над разведенной в сердце Земли гигантской жаровней, больше всего на свете хотелось «быстро–быстро–быстро», но оставалось только стиснуть зубы и надеяться, что ковер зайдет под хрустальный ящик раньше, чем она потеряет сознание от жары и в сладком неведении полетит вверх тормашками в деловито гудящее внизу пламя.

 Шаг за крошечным шагом перемещалась она к краю своего покорного транспортного средства, пока почти весь ковер не скрылся под сундуком, оставляя ей всего сантиметров тридцать опоры.

 Двадцать пять…

 Снизу дохнуло огнем.

 Дальше тянуть было опасно.

 - Стоп!!!.. — хрипло пискнула она, и ковер замер.

 Серафима прильнула к обжигающей поверхности хрустальной стенки, почти распластавшись по ней. Отдаленным отделом тушащегося в собственном соку мозга [221] она мимоходом пожалела, что не осьминог, и что у нее нет присосок, чтобы оставить себе на опору сантиметров пять. Потом повернула голову, чтобы ковер слышал и понял ее наверняка, и громко и четко [222] приказала:

 - Медленно… медленно… вверх…

 Ничего не произошло.

 Она подумала, что у нее снова начинается бред, и она лишь хотела сказать эти слова, но не сказала, и поэтому снова повторила свою команду, еще громче [223], но эффект, а точнее, полное его отсутствие, был таким же.

 Размышлять над тем, не пропал ли у нее голос, не начались ли галлюцинации и не повалится ли сейчас вниз ковер, если все дело в превышенной грузоподъемности, ни времени, ни способностей у нее сейчас не было.

 - Назад и вверх в прихожую, — едва слышным сухим скрипучим голосом приказала она, почувствовала, как ковер внезапно куда–то поплыл, что полированный колодец, огонь и неподвижный сундук вдруг стали терять объем и уходить на третий план, сливаясь и растворяясь друг в друге, покачнулась и ощутила полет.

 Очнулась Серафима от пронизывающего до мозга костей, центра капилляров и прочих внутренних органов холода.

 Со стоном приподнявшись на чем–то щетинисто–жестком, она обвела мутным недоумевающим взглядом полутемное помещение вокруг, добралась до светящейся красным громадной, неровной, отдаленно–прямоугольной дыры в стене, которая, собственно, и делала его полутемным вместо просто темного, и все вспомнила.

 Спуск.

 Неудачную попытку поднять сундук.

 Чувство свободы и полета — к счастью, не назад, а вперед, на появляющийся из–под треклятого ларя послушный умницу–ковер.

 Иванов меч?!..

 На месте…

 Трясясь от холода, выбивая зубами нечто жизнерадостное в ритме лезгинки и истерично подхихикивая над тем, что ей предстояло сделать прямо сейчас, она поднялась на ноги и осторожно, придерживаясь стенки, отправилась к остаткам изувеченного ей ранее парапета — греться.

 А заодно думать, что делать теперь.

 «Плюнуть на все и уйти» не предлагать.

 Тем более что она отнюдь не была уверена, что у ней во всем организме найдется хоть капля того, чем нормальные люди обычно плюются.

 Думай, думай, думай…

 Вот если бы у нее было два ковра…

 Или Масдай…

 Или сундук не висел бы над огненной бездной, а покоился где–нибудь на прохладном экзотическом необитаемом острове с пальмами, шезлонгами и тематическими кабаками, на дубе, подвешенный на золотых цепях, как всем уважающим себя хрустальным ларям с яйцами и приличествует, а внизу дежурили бы аборигены, специально обученные по этому дубу лазать и сундук тот снимать и доставлять заказчику…

 Еще предложения?

 А теперь пора думать.

 Хотя про остров и аборигенов была не такая уж и плохая идея…

 Наверняка, ковер не смог поднять этот прозрачный гроб или из–за перегрузки, или потому, что он магией приколочен к одному месту, и место это — не тут, наверху.

 Как бы то ни было, решение здесь может быть только одно.

 Хотя нет, два.

 После тщательного обыска всей башни от первого этажа вверх и полной и окончательной неудачи в попытке обнаружить еще один летающий ковер, решение, как ни крути, все равно осталось одно.

 Свалив на единственный ковер все необходимое, и тихонько молясь про себя, чтобы это действительно оказалось всем, что необходимо для исполнения ее плана, царевна отдала приказ снова спускаться к сундуку.

 С Ивановым мечом, привязанным кожаным ремнем к запястью на всякий нехороший случай, наготове, закутанная в две наполовину изъеденные как–то попавшей в Проклятую башню без персонального приглашения молью собольи шубы Костея [224], она принялась за работы сразу, как только поравнялась с ларем преткновения.

 Аккуратно и точно управляя ковром, Серафима облетела сундук по периметру, осторожно срезая его крышку.

 Как только линии надреза встретились, она отпустила меч, грациозно, чувствуя себя слонихой в балетной труппе, подхватила с ковра увесистый нефритовый посох и, навалившись всем телом, столкнула крышку в бездну.

 Та полетела вниз, планируя и разбиваясь в осколки о гладкие черные камни, и через несколько мгновений исчезла в бушующем пламени без следа.

 Не тратя времени даже на то, чтобы проводить ее в последний полет, Серафима снова отдала ковру короткую команду, и он покорно проделал то, что от него требовалось.

 Закончив работу, она поднялась над сундуком, сделала последний надрез, снова ткнула посохом — и верхняя часть задней стенки сундука высотой метра в полтора безоговорочно отправилась по маршруту крышки.

 Если бы у царевны было хоть несколько секунд свободного времени и голова, в которой никто не стучал, не боролся и не подпрыгивал на протяжении хотя бы этого же времени, она, несомненно, задалась бы вопросом, какая смерть лучше — зажариться без шуб заживо или свариться в собственном соку. Но она не могла себе позволить выделить на размышления о таких пустяках и эти жалкие мгновения и, лихорадочно стиснув зубы и усилием воли отгородившись от ополчившегося на нее внешнего мира, упрямо продолжала выполнять задуманное.