— Вот он, — с волнением и гордостью говорит молодой сотрудник библиотеки, показывая нам фотопортрет широколицего очень смуглого человека. Абсолютная белизна его волос и бороды придает портрету сходство с негативом.

Молодому сотруднику очень хочется подробно объяснить нам технику письма на пальмовых листьях. Сначала листья высушивают до определенной степени, потом шилом прокалывают на них буквы. Через какое-то время проколы темнеют и выглядят как буквы, написанные обычными чернилами.

Остальные сотрудники ревниво следят за изложением, вставляя то и дело свои дополнения. Каждый жаждет как можно подробнее познакомить гостей с явлениями национальной культуры своей страны. Они так стараются, словно именно от нас зависит их международное признание.

Это так трогательно и так понятно, если вспомнить о столетиях колониального унижения, которому подвергался этот талантливый народ. Это только естественное желание донести до людей хоть часть того, что было создано тысячелетиями, доказать, что бесчеловечная судьба этой страны не помешала ей создать самобытную культуру, во многом не уступающую античной, культуру, человечную до самой глубины.

...Сегодня после обеда предстоит пресс-конференция. О ней мы говорили накануне вечером с нашим генеральным консулом и с корреспондентом «Правды» по Южной Индии и Цейлону Вениамином Шурыгиным. В этой беседе раскрылись кое-какие местные проблемы, стала более цельной картина общего положения в штате. Что касается собственных проблем, то тут консула волнует больше всего вопрос о языке. Владение тамильским языком — это путь к умам и сердцам народа. Конечно, здесь все владеют английским, но чужестранец, говорящий по-тамильски, уже вроде и не чужой. Кроме того на тамильском языке существует богатая древняя литература, почти не переведенная у нас. Это относится и к другим языкам южной Индии — телугу и малаялам. Между тем у нас, в СССР, готовят кадры для Индии лишь по языкам хинди, урду и бенгали. Только сейчас приступили к подготовке кадров по языкам тамили и телугу в Московском и Ленинградском университетах.

Наш консул полушутливо высказывает опасение, что, начав это дело, мы, как это нередко у нас бывает, потеряем масштабы и наготовим столько специалистов, что их некуда будет девать.

Однако время близится к началу пресс-конференции. В ресторанном зале нашей гостиницы уже сервирован чай. Памятуя о предупреждениях, полученных в нашем консульстве (смотрите, вас могут атаковать справа сотрудники некоторых газет! Будьте готовы!), я в своем вступительном слове (каюсь!) усиленно занимался тем, что у казахов называется «подкладывать под бочок словесные подушки». То есть вообще-то я был совершенно искренен, когда говорил об исконном интересе наших народов к Индии, о нашей любви к индийской литературе, когда высказывал сожаление по поводу недостаточного нашего знакомства со своеобразной богатой культурой народов юга этой страны. Но форма выражения всех этих правильных мыслей была несколько гиперболической, комплиментарной. Мои товарищи в своих выступлениях тоже усиленно подкладывали «словесные подушки». В результате такого переслащения конференция оказалась пресной, не очень содержательной. Куда большее удовлетворение мы получили бы от столкновения мнений, от активной борьбы за свое мировоззрение.

В связи с этим вспоминаю выразительную казахскую поговорку: «Разве так тебя просили пугать?» Ее в данном случае можно бы перефразировать: «Разве так тебя просили агитировать?»

Ну, ничего. Это все еще будет. А зато пока мы получили право начать отчет о пресс-конференции знаменитой сакраментальной формулой о «теплой дружеской обстановке». Особенно патриархально «закруглил» разговор редактор какой-то мусульманской газеты — почтенный старец в белом бешмете, в турецкой феске, с острой бородкой и длинным носом на маленьком продолговатом лице. Ни дать ни взять — старый татарский мулла из Казани! Он клятвенно заверил нас в крепкой дружбе, обрамив свои клятвы витиеватыми комплиментами в восточном стиле.

Словесная дуэль. У писателей Тамилнада.

Зато реванш был дан на другой день, во время встречи в Обществе индийско-советской дружбы. Тут, мне. кажется, нам удалось попробовать свои возможности в смысле не только утверждения, но и активного отстаивания своих взглядов.

Все началось традиционно, и ничто не предвещало бурных столкновений. Народу вначале было немного, и лишь постепенно зал наполнился так, что кое-кому пришлось даже стоять. В основном собралась интеллигенция. В рядах то и дело мелькали и яркие сари женщин.

Изысканно вежливый сорокалетний адвокат, открывший собрание, долго задерживал внимание своей гладкой, типично адвокатской речью. Довольно обстоятельно выступил и наш переводчик Исаак Голубев, являющийся ответственным секретарем московского отделения Общества советско-индийской дружбы.

Казалось, что мы уже близки к завершению взаимновежливого, обтекаемого разговора. И вдруг точно лавина прорвалась — посыпались вопросы. Скоро они превратились в перекрестный огонь. И хотя вопросы эти были порядочно избиты, не выходили за рамки обычной враждебной нам пропаганды, но все же словесная дуэль требовала с нашей стороны владения оружием слова.

— А как в Советском Союзе обстоит дело со свободой личности?

— Работают ли у вас люди по собственному желанию?

— Верно ли, что неработающие подвергаются преследованиям? Куда их высылают? Неужели в Сибирь?

Любопытно, что среди любознательных людей, задававших подобные вопросы, были и те, кто накануне засыпал нас комплиментами.

Почти в каждом таком вопросе явственно ощущался недостаток объективной информации о нашей стране, а то и просто влияние дезинформации, идущей из печати определенного толка.

Выделяю из группы «атакующих» низкорослого коренастого мужчину, похожего на негра и типом и цветом лица. Он особенно непримирим и не лишен демагогического опыта. Каждый наш ответ он ловко выворачивает наизнанку, щеголяя своей «теоретической подготовкой», требуя от нас «четких формулировок» по вопросу о культе личности и о теоретической основе этого явления. Совсем не удивительно, что этот человек оказался оголтелым маоистом, немало потрудившимся над задачей — внести раскол в коммунистическое движение Индии.

Приходится и отшучиваться, и переходить в наступление, и приводить фактический материал.

— Послушайте, уважаемый, — говорю, обращаясь к маоисту, — вы говорите о культе личности с похвальным хладнокровием. Для вас это тема для «теоретических» изысканий. Вы забываете, что для нас — это печальная практика, глубоко ранившая наши души. Усилиями партии и народа эта беда преодолена. И поищите другую канву для вышивания своих «теоретических» узоров.

При переходе к чисто литературным темам заметно активизируется группа из семи-восьми человек, выделяющихся своим холеным видом, аристократической сдержанностью манер.

— Развиваются ли у вас сатира и юмор?

— Ах, развиваются? А тогда скажите, кого или что обличает ваша сатира?

— Так... Но есть ли все же какие-то границы, за которые воспрещается выходить?

Все это изысканно вежливым тоном, негромкими голосами.

Их перебивают более примитивные оппоненты. Те, не мудрствуя лукаво, ставят вопросы в наивной форме первобытной антисоветчины.

— Вольны ли советские авторы в выборе тем? Или они пишут по заданию сверху?

— Правда ли, что советские писатели совсем оторвались от народных нужд и полностью обуржуазились?

Некто очень громкоголосый додумывается до вопроса о том, почему нам ставят такие вопросы.

— Ведь вам их часто задают. Как вы объясняете это? Чем вызван этот интерес?

Самое убедительное возражение в подобных случаях — это сама личность советского писателя, выступающего перед такой разнородной аудиторией. От эрудированности наших ответов, от их непосредственности, даже от самой манеры говорить зависит успех нашей контрпропаганды. Надеюсь, что в нашем случае смехотворный тезис насчет «обуржуазивания» разбивается нашим глубоко демократическим видом, нашими бытовыми навыками. Надеюсь и на то, что в наших ответах прозвучало достаточно «человеческого, слишком человеческого», чтобы в нас можно было заподозрить сходство с теми марионетками, которые мерещатся воображению некоторых, сильно начитавшихся «свободной прессы».