Пока она говорила, отец смотрел на меня с интересом и даже, как мне показалось, с некоторым уважением. Потом он остановил маму:
– Ладно, Верочка, не заводись! Ну и гусь у нас вырос. Болтун болтуном. А когда надо, клещами из него ничего не вытянешь. Давай садись, в шахматы доиграем.
– Подожди ты со своими шахматами, – не сдавалась мама. – Тут серьезное дело… Пойдем на кухню.
Они заперлись на кухне и долго о чем-то спорили. Я включил телевизор и стал смотреть мультики.
Пионерское собрание
На следующей неделе в классе состоялось заседание совета отряда, на котором открытым голосованием Старостина исключили из пионеров. Я был единственный, кто воздержался. Накануне я подговорил Мишу прийти на собрание без галстука.
– Это ты здорово придумал, – ухмыльнулся Старостин. – Скажут: “Снимай галстук”. А галстука и нет! Пионерчики-то наши от злости обдрищутся.
Этого слова я раньше не слышал, но оно мне очень понравилось. Я его запомнил, а потом стал часто повторять. И недавно научил этому слову и его разным формам нежного и утонченного Дениса Соловьева.
– Паша! Сдристни отсюда! – приказал как-то Соловьев своему коту Павлику, который внезапно вскочил на обеденный стол.
Мы сидели на кухне и пили кофе: Соловьев, художница Зоя Черкасская и я.
– Андрюша! – с деланной строгостью сказала мне Зоя (Зоя вообще многое мне прощает). – Зачем ты научил Денисика этому слову? Он теперь все время им Павлика обзывает.
– Зоинька! – оправдывался Соловьев. – Я же не виноват, что Павлик вежливых слов не понимает.
– Павлик! – позвала Зоя. – Иди ко мне, мой маленький. Не любят тебя!
Павлик, которого Соловьев уже столкнул на пол, подошел к Зое и стал тереться об ее ноги.
Как видите, Мишины уроки пригодились не только мне. А тогда, двадцать пять лет назад, он, по моему совету, пришел на собрание без пионерского галстука. И когда Оля Семичастных торжественно сказала: “Сдай галстук”, – выяснилось, что сдавать нечего.
– Тогда пусть Старостин значок сдаст! – нашлась Оля. Пионерский значок Миша и в самом деле забыл отцепить.
– Отдай нам его! – велела Оля.
– Не ты его покупала, шкура! – вдруг обозлился Старостин.
– Старостин! – вмешалась учительница. – Делай, как говорят!
Миша заколебался, а потом сказал:
– Ладно… Но я его отдам Аствацатурову. Пусть у него хранится, пока меня не примут обратно.
Обратно Мишу уже не приняли. Кстати, моей преданности ему, проявленной на пионерском собрании, хватило ненадолго. В глубине души я не мог простить Мише, что самым сокровенным он поделился со всеми. Он должен был показать эти фотографии только мне. Расхвастался перед всеми, думал я злорадно, так тебе и надо.
Я уже устал от Старостина, и мне хотелось чего-нибудь нового. И тут в моей жизни появился другой человек, Алик Новиков. Он спекулировал почтовыми марками и заграничными открытками, на которых были изображены полуголые звезды зарубежной эстрады. И Миша оказался в тени.
Потом Старостина поставили на учет в детской комнате милиции за крупное хулиганство. Он перевелся в другую школу. Там произошло что-то очень серьезное, после чего он оказался уже в колонии, откуда даже написал письмо нашей первой учительнице Валентине Степановне. Я иногда вспоминаю Мишу Старостина, когда выпью. Но пью я теперь очень редко. У меня от алкоголя голова болит.
Профессора и студенты
Когда я учился в школе, а учился я плохо, мне папа часто говорил:
– Будешь так дальше учиться – отдадим тебя в пастухи. Придется тебе волам хвосты крутить, у быка в жопе ковыряться.
Такая перспектива меня совершенно не устраивала, но в школе я все равно учился плохо.
Честно говоря, я и в детском саду не блистал. Воспитательница Клавдия Степанна всегда ставила мне в пример упитанного розовощекого мальчика по имени Антон Коптюк.
Антон Коптюк быстрее всех съел кашу, Антон Коптюк выучил стихотворение о Ленине, Антон Коптюк починил пластмассовый обруч, дома у Антона Коптюка живет хомячок, о котором Антон Коптюк заботится, брат Антона Коптюка подарил детскому саду два резиновых мяча. А что сделал ты?
Мне оставалось только скукоживаться под строгим взглядом воспитательницы.
Я чувствовал себя виноватым.
Каша мне не нравилась. Стихи о Ленине меня не интересовали, равно как и пластмассовые обручи. Хомячков я ненавидел. Да и самого Антона Коптюка я в глубине души считал дураком.
Все мои мысли тогда занимала девочка Наташа Тарасова, которой я на 8 Марта подарил пластмассового пуделя. Но любил я по-настоящему только певицу Таисью Калинченко.
Интерес к Наташе Тарасовой сделал меня на два месяца очень рассеянным и нескладным.
Но ковыряться у быка в жопе мне так и не пришлось, поскольку в пастухи меня все равно не отдали.
Да и кто бы меня туда взял с моим-то пятым пунктом?
Где вы видели еврея-пастуха? Только если в Библии.
В итоге я оказался на филологическом факультете Ленинградского университета.
Попасть туда в 1986 году для еврея было так же непросто, как и в пастухи.
Но со второй попытки у меня все получилось.
В университете я учился хорошо: видимо, папины угрозы сыграли здесь какую-то роль. Я начал думать, размышлять, чего прежде никогда не делал.
Преподаватели мне нравились. Особенно пожилые профессора. В костюмах и в галстуках. Иногда в свитерах – это те, кто помоложе. От них веяло неотмирной библейской мудростью и академическими идеалами. Студенты рядом с ними казались глупыми и неуместными. Но только на первый взгляд.
Я как-то стал свидетелем беседы моего учителя, известного филолога Захара Исааковича Плавскина, с одной девушкой, которая явилась к нему на экзамен в открытом платье: с голой спиной и глубоким декольте. Ну, чтоб произвести впечатление и сделать пожилого профессора более внимательным к ее внешности и менее сосредоточенным на экзаменационном вопросе. Так девушки всегда поступают. И мне очень жаль их. Ничто не выглядит таким беспомощным и беззащитным, как полуголое женское тело. Агрессивное и напряженное. Но беспомощность и беззащитность тут же превращается в оболочку силы и агрессии. Порочный круг, из которого мужчине никогда не вырваться. Проще отвести глаза и подумать о чем-нибудь постороннем. Например, о черном шекспировском ревнивце, задушившем свою Дездемону. Девушке, как сейчас помню, достался “Отелло”.
– “Отелло” читали? – спросил Плавскин.
– Читала…
– Как-то неуверенно вы это говорите. А скажите, кто Отелло был по национальности?
– Как это “кто”? – поразилась студентка. – Известно кто. Англичанин!
Плавскин тяжело вздохнул и укоризненно произнес:
– Девушка! Вы ведь не читали. Скажите честно.
– Почему? Я это… читала там всё.
– Читали, говорите, а сами даже названия не помните!
– Название – “Отелло”, – пожала плечами девушка.
– “Отелло, мавр венецианский”! – с некоторым напором сказал Плавскин и повторил для пущей убедительности: – Мавр венецианский!
– Ох, извините, – кокетливо улыбнулась девушка. – Поторопилась. Отелло – итальянец. Конечно же, итальянец. Раз из Венеции.
– Это еще что, – сказал мне Плавскин, когда за девушкой закрылась дверь аудитории. – Вот у меня была другая история…
В “другой истории” фигурировал уже Данте. Плавскин пересказал мне ее во всех мельчайших подробностях.
История с Данте произошла в начале 1950-х годов. Плавскин, еще молодой ассистент кафедры истории зарубежных литератур, принимал экзамен по курсу “История литературы Средних веков и Возрождения”. К нему сел отвечать студент. Студент назвал вопрос билета – “Данте” – и замолчал.
– Вы, товарищ, вопрос знаете? – терпеливо спросил Плавскин.
– Знаю.
– Тогда рассказывайте.
– Чего рассказывать? – удивился студент.
– Как “чего”? – в свою очередь удивился Плавскин, уже теряя терпение. – Вопрос рассказывайте. Вы читали Данте?
