— Если бы пришлось, я бы тебя не звал. Ложь от правды они отличают безошибочно. Кстати, ты зря о них так плохо думаешь. Если бы не они, мы имели бы дело не только с проявлениями человеческой, ну, и нечеловеческой злой воли… тут бы шагу ступить было нельзя.

Майориан только пожал плечами: не спорить же по дороге в церковь о качествах тех, кому эта церковь принадлежит? Не лучший способ начать переговоры. Командующий может думать о них все, что хочет. Переубедить его вряд ли получится.

Город поменьше — и церкви поменьше. Хотя не всегда, конечно. Базилика Константина в Тревероруме[23] выглядела величественно даже по ромским меркам, но она и задумывалась как резиденция императора. А в Мутине неф был один — и всем святым, вздумай они явиться сюда, вряд ли удалось бы уместиться под крышей.

И все-таки, все-таки что-то было здесь. Само здание, наверное. Странно думать, что воюешь еще и за то, чтобы кто-то мог бросить привычный взгляд — прямые углы, узкий, плоский красный кирпич — и почувствовать себя дома.

Тишина, пустота, прохладный воздух, чуть припахивающий дымом — свечи, лампы. Удачно выбрано время, никого не было, а теперь и не зайдут, пока не закончится разговор.

Только начинать его будет командующий. Майориан с удовольствием откажется от сомнительного наследства, а до тех пор — ему просто нечего сказать. Все вопросы к силам небесным давно остались позади, на дороге к Аврелии.

Невысокий человек — не толстый и не тощий, волосы цвета перца с солью, возраст не разберешь… столько отрицаний, не за что ухватиться, неправильный человек, должен быть значительней, больше, должен смотреть на мир иначе, не таким несерьезным птичьим взглядом, подошел, чуть прихрамывая, к деревянной статуе святого — как выбрал именно эту? — и сказал:

— Мне неловко тебя беспокоить, но по-моему происходящее касается вас даже больше, чем нас.

Майориан уже помнил, как мир менялся за секунду — шаг, и из ночи в ясный день, из тишины в середину сражения, шаг — ни войны, ни звуков боя, осеннее поле посреди весны… Теперь даже не пришлось делать этот шаг, он так и остался стоять, где стоял. Изменилось окружающее. Сузилось, стало тесным, почти прозрачным и наполненным ярким солнечным светом… и статуя — уже не статуя, а сидящий человек, подпирающий кулаком подбородок. Живой, дышащий, наверное; можно подойти и прикоснуться… нет, так с людьми не поступают, невежливо. Протянуть руку.

Майориан остался на месте, ограничившись приветственным кивком.

Бывшая статуя широко ухмыльнулась.

— Вспомнил все-таки, — это уже командующему.

— Ты же объяснил мне в прошлый раз, не прямо, конечно, что в каких-то случаях, в большинстве случаев, вы просто не можете вмешаться. Аттила в Италии — это плохо, но распадающееся время — это много хуже. И с первым можно справиться человеческими силами. — Это не столько для Фомы, сколько для Майориана. Он пока склонен понимать слово «всемогущество» буквально и делать слишком решительные выводы. Вряд ли ему приходит в голову, что о самом Майориане в сдавшемся на милость Аттилы Медиолане думают в не менее крепких выражениях, чем он — о Боге.

— Чего ты хочешь теперь?

— Если кратко… я хочу, чтобы людям, пытающимся открыть ворота в Роме, этими воротами прищемило пальцы. Чтобы к северу от Падуса началась чума. Только на том берегу. И только среди тех, кто там чужой, если это возможно. И еще я хочу, чтобы наш общий друг лишился возможности управлять своими людьми изнутри. В конце концов, они присягали ему, как государю, а не как божеству, и не отвечают за то, с кем он связался

— Первое невозможно, — решительно качнул головой апостол. — Ты сам знаешь, почему. Второе ты способен сделать сам. И знаешь, как. Третье… может быть. Если ты займешь свое место.

— Первое возможно. То, что эти люди попытаются отдать, давно принадлежит не им, а преемникам Петра. Или вы хотите отказаться от этой доли наследства? — командующий слегка улыбнулся. — Второе я могу сделать сам… но желаете ли вы этого? Третье… если я услышу твердое да, я поставлю свою подпись под этим договором.

— Кто вам запретит — и как — отдать все, что вам оставлено, кому угодно?! — загремел апостол. — Нет таких сил и способов, нет! Преемники Петра — люди, кто же им может закрыть эту дорогу, кроме их собственной совести?!

Пауза. Майориан внимательно смотрит на человека, удивительно похожего на изображения Господа, только чуть постарше и с вечной ехидцей в глазах. Он лжет? Недоговаривает? Или на небесах то же, что и на земле — у одних планы, у других тоже планы, и никто ни с кем ничего не согласовывает? Один впоследствии ослепший бедняк кое-что рассказал Пелагии, супруге командующего. Майориан хорошо запомнил этот рассказ, а сон, в котором ему являлась богиня, вспомнил — и больше уже не забывал. Интересно, какая совесть позволила определить судьбу живого и якобы свободного человека, да так, что вот этому бородачу пришлось встревать, вступаться и жаловаться самому Господу?.. И как Господь мог не знать?

— Второе… можем и мы, но либо второе, либо третье. Думай, чего ты больше хочешь. Одно не только в наших силах. И если ты откажешься, найдется и другой, — серо-голубой взгляд упирается в Майориана.

— Третье, — кивает командующий. — Запрещать не нужно. Но неужели так сложно… напомнить о себе? Блаженны те, кто не видел и уверовал, но и те, кому потребовалось увидеть, не были оставлены, если я не ошибаюсь.

Бывшая статуя улыбается, кивает.

— Вот так-то лучше. Напомнить — отчего ж нет, но прищемить — этого нельзя. Ну что ж, пойдем? — бородатый поднимается, протягивает широкую ладонь.

Майориану делается очень, очень нехорошо. Он что-то упустил, важное, слишком важное. Сейчас здесь произойдет то, что случаться не должно…

Командующий слегка наклоняет голову и Майориану в который раз совсем не нравится его улыбка.

— Я, по мере сил и наличия свободного времени, провел некоторые разыскания. Я вполне уверен в том, что договор становится действительным с момента согласия. Но в силу он вступает после смерти тела. И эти два события не обязательно должны совпадать по времени. Если ты хочешь, чтобы я пошел с тобой сейчас — а у меня здесь довольно много дел — то на другую чашу весов лучше положить что-нибудь еще.

Глаза апостола темнеют, наливаются штормовой синью. Майориану очень не нравится этот взгляд, все то, что он обещает, он не хотел бы стоять напротив бородатого, окажись у того в руках лук или копье, но этим — им же необязательно носить оружие, они сами оружие… и потому Майориан делает шаг вперед. Полтора шага — прямо и вправо. Перекрывая линию… взгляда.

— Ты думаешь так же? — гроза, и молнии, и почти черное небо над морем, — Ты определил границу. Тебе тоже понадобятся уговоры и дорогие подарки, чтобы встать на ней?

— Не понадобятся, — улыбается Майориан, а гроза и шторм — не страшны, ничего такого, море — это прекрасно…

И его — в кои-то веки — не пытаются убрать назад, за спину, в безопасное место. И не потому, что не могут.

— Не понадобится, — смеется Майориан, а море рано или поздно отступит и утихомирится, — потому что я — перед тобой и перед всеми, кто меня слышит — отрекаюсь от богохульного чародейства, и именем своим клянусь, что никогда, слышите — никогда! — не вернусь к нему!

Море и впрямь отступает, шторм улегся, и вот — пожалуйста, золото и лазурь, теплая волна ласково скользит по прибрежной гальке…

— Ты сказал и был услышан, — с мягкой улыбкой кивает апостол.

— Кажется, — спокойно говорит командующий, — выбирать придется из одного.

— Что ж, — разводит руками апостол. — Мы подождем. От тебя и здесь, в конце концов, много пользы, — он опять подмигивает, потом смотрит на стоящего в полушаге Майориана. — Доверчив ты… не по годам. Не нравишься ты мне.

По улыбке, по тону — поверить в это почти невозможно — кажется, дело обстоит ровно наоборот, но если они и впрямь не умеют лгать, придется поверить, что не нравится, это просто прекрасно, потому что взаимно… погоди-ка. Доверчив? Кому же это он напрасно доверился?