— И ты знаешь, что мы с папой…

— Да, знаю. Знаю уже два года. И я знаю, что у тебя есть кое-кто другой. И я не виню ни тебя, ни кого бы то ни было. Только ты тоже не должна лезть в мою жизнь, как я не лезу в твою.

Она вздрогнула, будто ее ударили. Я никогда не видела ее в таком состоянии. Мама резко встала и вышла. Я села на диване. На душе у меня было отвратительно. «Ты дрянь, — твердила я себе, настоящая дрянь. Берти — просто ангел в сравнении с тобой. Все, что ты умеешь — причинять людям боль.»

Через некоторое время в комнате появился папа. Он сел на кресло. Все в тот день походило на дурную пьесу, в которой актеры появлялись на сцене, только для того, чтобы произнести свои монологи.

— Хелен, ты так расстроила свою мать! — объявил он патетически.

И это было единственное, чего ему не следовало говорить. Теперь на меня падала вина за все горести их жизни.

— Она плачет, — добавил он. — Ты не должна была рассуждать о наших с мамой отношениях.

— Я не хотела, — ответила я. — Я не хотела причинить вам боль, я только хотела, чтобы вы прекратили обсуждать меня и мою жизнь.

— Все не так просто, Хелен. Ты ведь наша дочь, и мы хотим, чтобы ты знала наше мнение о твоих поступках.

— Но я-то не интересуюсь вашей точкой зрения, — выкрикнула я, сжимая кулаки.

— Я полагаю, что теперь ты взрослая девушка, — продолжил папа. — И я не хочу морализировать. Просто я думаю, что ты слишком рано начала вступать в половые связи с мужчинами. Я бы предпочел, чтобы ты пару лет подождала. Но что было — того не воротишь. Но я бы попросил тебя не устраивать в моем доме оргий…

Я, едва сдерживая слезы, закричала:

— Перестань!

— Нет, не перестану, — веско ответил отец. — Ты должна помнить, что вступать в интимные отношения с человеком можно только в том случае, если ты действительно его любишь…

Я больше не могла себя контролировать, и завопила так, что папа оторопел:

— Перестань! Сейчас же перестань! Не тебе об этом рассуждать! Что ты знаешь о любви!

— Хелен, я прошу тебя…

Я больше его не слушала и, рыдая, выбежала к себе.

Весь день я пролежала в кровати, всхлипывая. Гордость моя была уязвлена — я все рассказала родителям, а у них не хватило такта даже на то, чтобы придержать язык. Теперь я чувствовала себя самым одиноким человеком в мире. Мне не осталось ничего, кроме стыда и унижения.

Больше всего я боялась, что они не остановятся и будут обсуждать все это на следующий день, и через день, и после. Но как ни странно, этого не случилось. Ни папа, ни мама не возвращались к истории моего грехопадения. Видимо, они махнули на меня рукой, а может, решили предоставить меня собственному стыду. Впрочем, не исключено, что им просто было все равно, потому что каждого волновали свои заботы. Мы говорили о чем угодно, только не о том злополучном субботнем утре. Все делали вид, что его не было вовсе.

Скорее всего, родители не проявляли деликатность, а просто старались не думать, и, соответственно, не говорить об этом неприятном предмете. Так они пытались закрыть глаза на любую проблему всегда. У меня не было чувства вины. Хотя, кажется, должно было быть. Единственным результатом всей истории было то, что мне запретили устраивать вечеринки у нас дома, но саму в гости отпускали, как прежде. Не могли же они меня запереть дома, выпуская только в школу.

Ко мне вернулись беспокойство и неуверенность, и очень трудно было вновь обрести равновесие. Я не могла подолгу оставаться на одном месте. То я вдруг кидалась вниз, чтобы включить проигрыватель, то пыталась научиться шить, то хватала книгу, то бесцельно слонялась по саду, то от скуки отправлялась в кино, но не всегда могла дождаться конца сеанса. Хотя часто погасший в зале свет приносил облегчение — я знала, что меня ждут два часа мечтаний о другом мире, который появлялся на экране, — тот прекрасный и светлый мир ничем не напоминал о нашей тусклой жизни. Иногда мы с Вибике, посмотрев хороший фильм, приходили ко мне, забирались с ногами на диван в моей комнате и начинали плакать, не потому что кино было грустным, а потому что нам хотелось дать волю чувствам.

— Я просто не могу этого вынести, — шептала Вибике. — все, что они говорят друг другу — так красиво, и так искренне. Ты помнишь?..

И мы снова вспомнили весь фильм.

К тому времени Вибике стала моей самой близкой подругой. Мы вместе возвращались из школы домой, все друг с другом обсуждали и пару раз в неделю отправлялись вместе в кафе. Там Вибике развлекала меня одной и той же сценкой. Она изображала девушку, которая одна сидит за столиком, пьет и курит. Вдруг появляется некий темноволосый парень (испанец или мексиканец — в зависимости от настроения) приставляет к груди револьвер, стреляется и падает к ее ногам. Смысл был в том, что он застрелился ради нее, но Вибике, равнодушно тронув мыском туфли бездыханное тело, возвращалась к своему стакану, а потом как человек, которого потревожили во время важного дела или оторвали от серьезных размышлений, бормотала что-то вроде: «Ну и ну» или «Гм».

Я пыталась повторить сценку, но у меня никогда не получалось так здорово, как у нее. Вибике говорила, что я слишком явно удивляюсь, и это получается неестественно, но я считала, что если в женщине есть что-то человеческое, то она не может демонстрировать полное равнодушие в такой ситуации. Тут мы с ней расходились во мнениях.

Парни-одноклассники предпочитали другие — более опасные развлечения. Я до сих пор вздрагиваю, когда вспоминаю их забавы. Одна из них состояла в том, чтобы на спор стоять на краю платформы, когда мимо проходит транзитный поезд. Выигрывал тот, кто становился ближе всех к краю. Конечно, они выпендривались перед девчонками, а мы впадали в настоящий ужас.

Другой игрой была езда на мотоцикле у самого озера. Надо было остановиться так, чтобы переднее колесо повисло над обрывистым берегом. Я видела это только один раз, но и его хватило. Пару раз мальчишки не успевали притормозить и падали прямо в одежде в воду, а там было довольно глубоко. Потом они усовершенствовали игру — привязывая друг друга к седлу. На моих глазах один парень по имении Карл Отто упал в озеро, и его еле-еле выловили и откачали. Потому что наши балбесы оцепенели от испуга и не сразу бросились за ним, а потом долго не могли развязать узлы веревки. Мотоцикл, конечно, выловить не смогли.

После этой истории они придумали какое-то другое, не менее опасное соревнование, но я больше не ходила смотреть на их безумные игры. До сих пор чувствую ветер проходящего мимо на всей скорости поезда и ужасно не люблю стоять на крутом берегу.

Однажды в сентябре, когда было еще очень тепло, а небо казалось по-летнему голубым и высоким, я набралась мужества и напомнила мистеру Брандту про его приглашение. Он тут же подтвердил, что будет рад меня видеть, и на следующий день я уже сидела в его кабинете, полном книг, и мы говорили о Шекспире. Обычно он приглашал на чай трех-четырех школьников, но в этот раз я была одна.

— Вы одна из моих лучших учениц, Хелен, — сказал он. — Вы прекрасно чувствуете поэзию.

— Спасибо, — ответила я, зная, что краснею. Я всегда готовилась к его предмету, как, впрочем, и все девчонки в классе.

— Вы знаете сонеты Шекспира? — спросил он, прикурив трубку.

— Не то чтобы…

— У вас в учебнике есть один. Мы еще не дошли до него, но мне кажется, что вы достаточно взрослая, чтобы понять его. Прочитать?

— Да, пожалуйста, — попросила я польщенная.

Он сел напротив, положил трубку, заглянул мне в глаза, как будто еще сомневался, пойму ли я, а потом начал читать:

Скажи, что я уплатой пренебрег

За все добро, каким тебе обязан,

Что я забыл заветный твой порог,

С которым всеми узами я связан,

Что я не знал цены твоим часам,

Безжалостно чужим их отдавая,

Что позволял безвестным парусам

Себя нести от милого мне края.

Все преступления вольности моей