Но вот наступили времена, когда из злой колдуньи превратилась она в глазах людей в добрую волшебницу. А произошло то, что и должно было рано или поздно произойти — у нее не осталось никаких желаний, ей самой ничто не стало нужно, и она стала выполнять желания других. Она оделяла неимущих, когда они просили денег и хлеба, она возвращала любовь потерявшим ее и освобождала от страсти гибнущих от нее. Возвращала силы старикам и молодость, и красоту старухам. И люди боготворили ее и молились на нее: "О, фея, о, добрая, добрая волшебница!" — благоговейно произносили ей вслед. Но и это время прошло. Что есть добро, что зло, и где между ними грань? И ей стали казаться пустыми и свои и чужие желания, заслуженными — страдания и боль, ненужными — богатство и благоденствие, лживой — любовь и искусственной — добродетель. И она ушла от людей туда, где были только скалы, спокойные и холодные, как она. Дни проходили за днями, годы сплетались в столетия, и ничто не тревожило душу Кибеллы. Даже смерть, и та не навещала ее — какой смысл навещать того, для кого она не существует. Смерть навещает только тех, кто ее боится или жаждет. Только изредка, в день весеннего полнолуния, выходила Кибелла из своего убежища и подставляла седую голову под холодный свет мерцающей луны.Она наливала в серебряное блюдо ключевую воду и, ловя в ней отражение полной луны, выпивала. И тогда кожа се расправлялась, исчезали морщины и нежный румянец багрянил щеки, а волосы превращались в золотое руно, глаза сияли сапфирами — но никто не видел этой красоты, да и не для кого было превращаться в нежную красавицу — Кибелла это делала по привычке, по неведомому ей самой вдохновению. Воспоминания о своей молодости и красоте вовсе не тревожили ее... Так и проходила ее жизнь или, вернее сказать, существование.

И вот однажды... А без этого "однажды" не было бы смысла рассказывать сказки... Так вот, однажды, греясь в нежных лучах весеннего солнца, смотрела она на волны залива и вдруг заметила, что к самому подножью скалы прибило утлую лодчонку, а приглядевшись, увидела лежащего в ней человека. Она могла бы безошибочно угадать, как и кто оказался в ее владениях — но это для нее не имело смысла. Она спустилась с утеса, наклонилась над лежащим без чувств человеком и, повинуясь необъяснимому желанию, стала рассматривать его. Он был молод, но по сравнению с ней все были молоды. Он был красив, но, быть может, тоже по сравнению с ней. В любом другом случае она так и оставила бы человека лежащим у скалы — зачем отбирать добычу у судьбы? и какое ей дело до незнакомца? Но та же необъяснимая сила заставила ее применить свои чары и возвратить человеку сознание. Он открыл глаза и увидел над собой силует на фоне заходящего солнца. На секунду его ослепила красота незнакомого существа и он зажмурился, а когда снова приоткрыл веки, с сожалением обнаружил склонившуюся над ним древнюю старуху. Но эта старуха вливала в него живи­тельную силу, и он с благодарностью поднялся и пошел за ней в ее каменные чертоги. Они сидели у очага, и Эванс, так звали мужчину, рассказывал Кибелле свою печальную историю любви. Он говорил о своей беззаботной юности, полной радости и веселья, о зрелых годах, когда дела и приятные заботы наполняли его жизнь. Он был художником и поэтом. Успех ждал его. Он был полон сил и надеялся создать самое прекрасное произведение искусства, самую изумительную картину, такую, в которой отразилась бы вся красота и вся душа мира. Картину, в которой все лучшее и светлое, что есть в нем самом, слилось бы со всем прекрасным в мире.

Он понимал, какую высокую цель поставил перед собой, и шаг за шагом приближался к ней. Но тут судьба сыграла с ним злую шутку — однажды весной, когда полная луна светила в окно, Эванс увидел во сне необыкновенной красоты лицо, оно было прекрасно и забыть его он был не в силах. И так повторялось несколько весен подряд: являлась в сновидении к нему золотоволосая красавица. Как навязчивая идея, наваждение, поразили его любовь и страсть. Быть может, и не существовало на свете этой женщины, быть может, это игра его воображения — но игра настолько красивая, что он уже не мог без нее. Он забыл о холстах и красках, о бумаге и пере — он везде искал свою мечту и грезил только о ней. Но все было напрасно. отчаяние измучило его, и он уже был близок к самоубийству, как однажды услышал о том, что где-то на краю земли есть некая Кибелла, фея и колдунья — лишь одна она может помочь ему найти свою мечту или забыть ее навсегда. "Меня никто давно ни о чем не просил, и я помогу тебе, потому что ты благороден и добр. И потому, что я уже не помню, когда в моей иссохшей груди появлялось желание кому-нибудь помочь, вдохновлявшее меня на чародейство. Но ты всколыхнул во мне чувство сострадания и необъяснимой тоски по живому и светлому. Да, я помогу тебе, но прежде нарисуй свою красавицу, и если мне помогут боги и звезды, я вдохну в нее душу." И Эванс получил от нее холст и краски. (А где она их взяла — это уж ее забота, ведь она волшебница). И день за днем с восхода до захода он рисовал портрет, который видел своим внутренним взором. А Кибелла стояла рядом и беседовала с ним, открывая перед Эвансом многие тайны и своей и его души, тысячелетнюю мудрость передавала она ему, и лучшего слушателя трудно было найти. Он был внимателен и умен. Глаза его искрились жизнью и надеждой. И часто стала ловить себя Кибелла на том, что завидует той, на которую скоро должен будет вылиться весь неизрасходованный запас любви, скопившейся в груди Эванса. С удивлением замечала она, что любуется то четким профилем, то взлетом бровей художника, что слух ее ласкают звучность и полнота его голоса.

И вот настал последний день, когда картина должна была быть готова. На смену солнцу явилась полная луна, а Эванс спешил закончить портрет. Сердце его замирало от нетерпения и страха, кисть дрожала в руке. Но вот и последний мазок... "Кибелла, — позвал он, — Кибелла, я закончил портрет. Но погоди, не оживляй его. Я боюсь, боюсь разочарования. Из уст твоих познал я мудрость и увидел красоту духа — но принадлежат они тебе, много прожившей и много познавшей. Мудрость не свойственна юности, и гладкий лоб вряд ли будет хранителем ума. Кибелла, я страшусь, что прекрасная юная особа не будет так прекрасна душой, как телом. О, если б ты, Кибелла, была так же красива, как твоя душа! Но что я говорю! Я брежу, брежу..." — и с этими словами он протянул ей портрет. А в это время старое сердце Кибеллы страдало и плакало. Кровь билась в висках. Любовь и мука разрывали его. И по давней привычке, повинуясь какому-то внутреннему порыву, она выпила отражение полной луны и на глазах изумленного художника превратилась в ту самую красавицу с портрета с золотыми волосами и глазами цвета сапфира. Горячая кровь снова заструилась в ее жилах, любовь и страсть зажглись в глазах. А Эванс, как Пигмалион, ожививший статую, в восхищении смотрел на Кибеллу. И он думал о том, что это лучшее произведение искусства, и только в нем могли так соединиться красота тела и души, звук, аромат и грация. Только оно полно и полностью соединяет все прекрасное в нем и в окружающем мире. И только любовь могла создать достойное любви. А теперь оставим их на вершине скалы и счастья. А что будет потом, уже не имеет значения. Ведь все сказки кончаются в апогее удачи.

Отчего в наклонившихся ивах —

Ведь не только же от воды, —

Как в волшебных диапозитивах, —

Света плавающие следы?

Отчего дожидаюсь, поверя, —

Ведь не только же до звезды, —

Посвящаемый в эти деревья,

В это нищее чудо воды? Андрей Вознесенский

глава З.

Магия 7-й Зоны

Буква