– М-да, бывает, – посочувствовал стрелок. Его тощая физиономия приняла скорбное выражение, сделавшись еще длинней. – А Буксгевден, приятель ваш, разбился в сентябре. Не слыхали?

– Нет, я еще в Америке был. – Теофельс пригорюнился. – Жалко. Какой был летун! Мало таких…

Помолчали.

– Эх, Сережка, Сережка, – всё переживал гауптман. – Ты его знал? – Он спохватился. – Ничего, что я на «ты»? Не люблю церемоний с товарищами.

– Я тоже. На «ты» так на «ты». А это заместо брудершафта. – Лучко с размаху хлопнул нового приятеля по плечу. – Нет, с Буксгевденом я знаком не был, но все говорят – отличный был летяга.

– Никаких «заместо». Что мы, гимназистки? Я, брат, с пустым бензобаком не летаю. – Зепп хитро подмигнул и, сделав замысловатый жест, показал фокус: в пустой ладони откуда ни возьмись появилась фляжка. – Коньячок, «Мартель». Чебутыкнем за знакомство. И Сережу помянем.

Он уже и место приглядел – два полешка под уютным кустиком.

– Вон и ресторация.

Поручик с тоской смотрел на флягу, в которой аппетитно побулькивало.

– Не могу. Слово дал командиру, летунское. До смотра – ни капли.

– Это правильно. Но мы же не пьяницы. По одной крышечке, символически. За всех наших, кто летал да отлетался.

Было видно, что поручику ужасно хочется выпить. Но он затряс головой и попятился.

– Ну тебя к черту, не искушай. После смотра – хоть ведро. А сейчас не могу. Слово есть слово.

В самом деле, перекрестил Зеппа, словно беса-искусителя, и чуть не бегом ретировался.

Похвально, вынужден был признать фон Теофельс. Можно сказать, наглядный пример пользы воздержания – хоть вставляй в спасительную книжицу Общества трезвости.

Если б поручик нарушил «летунское слово» и отпил хотя бы капельку из соблазнительной фляги, часа через два у него начался бы неостановимый понос, рвота, потом лихорадка. В ампулке содержался концентрированный раствор дизентерийных бактерий.

У этой болезни прелестно короткий инкубационный период и очевидные симптомы. Выбытие из строя гарантировано. Если человек и умирает (а при такой лошадиной дозе этим скорее всего и закончилось бы), никаких подозрений не возникает. Дизентерия да тиф – всегдашние спутники фронтовой жизни.

Поручику Лучко повезло, гауптману фон Теофельсу – увы. Но пьеса была еще не окончена. Предстояло третье действие.

Когда Зепп повернул назад в сторону клуба, его лицо опять изменилось. Лихо разлетевшиеся брови сошлись мечтательным домиком, глаза томно сузились и залучились, походка из разболтанной стала вялой, полусонной. Сразу было видно, что по деревенской улице идет человек с тонко чувствующей душой, враг всякой пошлости. К примеру, повстречав на пути кучу свежего навоза, этот романтик страдальчески вздохнул и отвел глаза. Грубая физиологичность мира была ему отвратительна.

Проходя мимо груды сваленных бревен, где тонкий белолицый юноша в кожаной тужурке, шевеля губами, читал книгу, Теофельс остановился. Радостная недоверчивость осветила его печальные черты.

Деликатно ступая неширокими шагами, чтобы не шуметь, он приблизился к читателю и нараспев полупродекламировал-полупропел:

Второй пилот «Муромца» вздрогнул, поднял глаза.

– Любите Блока? – воскликнул он.

– Больше, чем Пушкина! Стихи Александра Блока – это голос божества! – пылко ответил незнакомец и, прикрыв рукою брови, завыл врастяжку:

Шмит вскочил:

– Вы… вы кто? Садитесь. Ужасно рад познакомиться! А то, знаете, не с кем толком словом перемолвиться… Нет, все очень хорошие и замечательные товарищи, я ничего такого… Но, понимаете, иногда хочется…

Уверив молодого человека, что отлично его понимает и сам испытывает точно такие же чувства, Зепп представился:

– Долохов Миша, в прошлом филолог. Когда-то сам стихи писал. Только плохие. Настоящая поэзия не на земле, а там. – Он показал на небесную синеву. – Когда я лечу на аэроплане, чувствую себя настоящим поэтом.

– Как вы хорошо это сказали! Митя. Дмитрий Шмит. Из Московского университета.

Знакомство началось так славно, что Теофельс решил не разводить лишней канители. Сразу достал свою флягу, поболтал ею.

– Ах, дорогой вы мой! Подарок судьбы, что я вас встретил. Будет с кем душу отвести. Давайте за знакомство. Это «Мартель», из самого Парижа. – Поставил флягу на бревно, а налитую до краев крышечку протянул юноше. – «Я послал тебе черную розу в бокале золотого, как небо, аи». Пейте первый. Потом я.

Этот сопротивляться и не подумал.

– С удовольствием… Только давайте сядем.

Они сели по обе стороны от фляги. Шмит, охваченный радостным волнением, все не мог успокоиться. Поставил крышечку, взмахнул рукой.

– Сейчас. Только, если позволите, я сначала по случаю знакомства прочту мое самое любимое. Про нас, авиаторов.

Слишком широкий взмах руки – и фляжка вместе с крышечкой полетели на землю.

– Ой! Ради бога извините… – Мальчик ужасно сконфузился.

Подхватил флягу, но она была пуста. Коричневая отрава растекалась по траве. Окрестным муравьям и букашкам была гарантирована тотальная эпидемия дизентерии.

– Простите, простите, – убивался Шмит. – Вечно я всё испорчу! Ой, знаете что, Михаил? – Он всплеснул руками. – У меня в комнате есть бутылка настоящего бордо, берег для какого-нибудь особенного случая. Я сбегаю, принесу!

– В другой раз, – проскрипел фон Теофельс голосом, мертвенности которого позавидовал бы самый отчаянный декадент. – Мне пора.

Гнусный мальчишка хватал его за руку, заглядывал в глаза.

– Вы обиделись, да? Обиделись? Мне ужасно неловко! Обещайте, что мы с вами обязательно выпьем мой бордо!

– Обещаю…

А вот это уже было капитальное невезение.

Едва отвязавшись от Шмита, гауптман мрачно брел назад к кантине, где еще оставался механик Степкин. Однако травить его теперь было нечем.

По лицу фон Теофельса (не приклеенному, а своему собственному) ходили злые желваки.

Казалось, что «Илья Муромец» со всех сторон окружен заколдованным лесом, через который ни пройти, ни проехать.

Вернулся Зепп вовремя – на крыльцо как раз вышел зауряд-прапорщик Степкин и, будто в нерешительности, остановился.

Ногу ему, что ли, сломать, размышлял Теофельс, приглядываясь к механику. Или шею свернуть? Вот ведь странно: чем грубее задача, тем сложнее ее осуществить технически. Одновременно с работой мозга у гауптмана трудилось и лицо, поочередно принимая то унылое, то простоватое, то умильное выражение.