Поэт Кондратий Рылеев в мирное время выходит из армии, идет служить в судебную палату, чтобы тем самым доказать, что люди могут облагородить свои служебные места и тем самым подать пример бескорыстия. Рылеев защищал ложно обвиненных и угнетенных. Так, во время процесса, который затеял граф Разумовский, Рылеев сумел защитить крепостных крестьян, и в конце концов граф проиграл дело!

Иван Пущин последовал примеру Рылеева, став судьей низшей судебной инстанции и даже без жалованья!

Петр Чаадаев подал в отставку в тот самый момент, когда перед ним открывалась блестящая карьера, когда ему предстояло назначение адъютантом императора!

Будущие декабристы показывают на деле, что следует служить не ради блестящих эполет, не ради карьеры, а для блага народа, служить ему благородно и бескорыстно.

В стихотворении, которое Пушкин посвятил Чаадаеву, говорится:

Пока свободою горим, Пока сердца для чести живы, Мой друг, отчизне посвятим Души прекрасные порывы!

Именно эти «прекрасные порывы» заставили 14-летнего Александра Герцена произнести свою великую клятву! В день коронации императора Николая I он присутствовал на церковной службе. Позже Герцен писал: «Мальчиком… потерянным в толпе, я был на этом молебствии, и тут, перед алтарем, оскверненным кровавой молитвой, я клялся отомстить за казненных и обрекал себя на борьбу с этим троном, с этим алтарем, с этими пушками».

В марте 1826 года, когда приговор декабристам еще не вынесен и они все еще находятся в Петропавловской крепости, русский поэт князь Петр Вяземский написал письмо поэту Василию Жуковскому. Это письмо не просто исторический документ, не только свидетельство человеческой порядочности. Письмо отражало образ мыслей и рассуждений многих людей, которых не без оснований позже назвали «декабристами без декабря», «Я, например, решительно знаю, что Муравьев-Апостол не предавал грабежу и пожару города Василькова, как то сказано в донесении Рота. Город и жители остались неприкосновенными. К чему же эта добровольная клевета? И после того ты дивишься, что я сострадаю жертвам и гнушаюсь даже помышлением быть соучастником их палачей?

Как не быть у нас потрясениям и порывам бешенства, когда держат нас в таких тисках… Я охотно верю, что ужаснейшие злодейства, безрассуднейшие замыслы должны рождаться в головах людей, насильственно и мучительно задержанных. Разве наше положение не насильственное? Разве не согнуты мы?.. Откройте не безграничное, но просторное поприще для деятельности ума, и ему не нужно будет бросаться в заговоры, чтобы восстановить в себе свободное кровообращение, без коего делаются в нем судороги…

Я жалею, что чаша Левашева прошла мимо меня и что я не имею случая выгрузить несколько истин, осшющихся во мне под спудом. Не думаю, чтобы удалось мне обратить своими речами, но, сказав их вслух тем, кому ведать сие надлежит, я почел бы, что не даром прожил на свете и совершил по возможности подвиг жизни своей».

Молодые честные сыны России глубоко и долго скорбели после казни пятерых декабристов. Во многих дневниках и альбомах переписывались стихи, которые, как говорят, принадлежат поэту Н. М. Языкову:

Рылеев умер, как злодей! О, вспомяни о нем, Россия, Когда восстанешь от цепей И силы двинешь громовые На самовластие царей!

Молодая поэтесса Е. Сушкова сохранила в своем архиве стихотворение «Послание к мученикам», написанное в 1826 г.:

Соотчичи мои, заступники свободы — О вы, изгнанники за правду и закон, — Нет, вас не оскорбят проклятием народы, Вы не услышите укор земных племен!

Сушковой было 15 лет, когда она написала это стихотворение. В нем она выражала надежду и уверенность, что «падет варварство, деспотизм царей…». Это стихотворение было известно только Николаю Огареву. Впервые оно было опубликовано лишь спустя сто лет, в 1926 году.

XIX век был веком писем, личных дневников. В обществе люди не всегда говорили то, что затем записывали в своих тетрадках. И не все свои письма они доверяли почтовым ведомствам, а лишь потайным карманам сюртуков самых близких и надежных лиц.

Писали письма «с продолжениями». Начинали утром, прерывали, бывали в гостях, появлялись «в обществе», а вечером продолжали. Это — письма-отчеты за целые дни, час за часом. Это — письма-споры, письма с философскими рассужениями.

Не было телефона, не было телеграфа, не было поездов! А пространства просто фантастические, нередко труднопреодолимые для человека. Письма доставлялись почтовыми каретами. В почтовых каютах пароходов они достигали, например, английских берегов. Там английский почтовый служащий доставлял их «мистеру» Александру Герцену, который превращал их в статьи своего «Колокола».

Письма были своего рода голосом сердца. Они несли с, собой пульсирующие токи крови. Но все это касалось лишь «городских» писем. Их писали люди, сидя у французских бюро, меняя гусиные перья, позванивая мелодичными колокольчиками, вызывая своих слуг. Крепостные же были неграмотными.

А из далекой Сибири на самом дне мешков с различной поклажей шли другие письма. Из сурового и печального края они несли правду о казематах без окон, незнакомой дикой природе, отсутствии элементарнейших удобств и необходимейших вещей. Время там словно остановилось, и нет просьб, нет никаких желаний. Есть только железо, которое позвякивает на ногах и руках осужденных.

В Петербурге писали совсем другие письма. Письма совсем из «другого мира», из того мира, который в 1826 году отправил декабристов в Сибирь.

Письма — любопытные документы! Наряду с новостями из модных магазинов, наряду с мелкими перипетиями светской жизни из этих писем можно узнать о духовном мире их авторов, их понятиях о чести и доблести. Вот, скажем, пространнейшие письма графини Нессельроде, супруги министра иностранных дел Карла Васильевича Нессельроде, дочери министра финансов Дмитрия Александровича Гурьева, известного своими финансовыми злоупотреблениями и махинациями. Впервые они были опубликованы после 1917 года.

Эта дама была одной из самых осведомленных аристократок. Она — в курсе всех дворцовых интриг, принимает послов, знает все и обо всех.

Письма графини Нессельроде — своего рода альманах светской жизни того времени. В одном из них, помеченном датой 19 декабря 1825 года и адресованном П. Гурьевой, читаем: «Слава богу, все спокойно. В день восшествия на престол Николай спас Россию. Он был восхитителен».

В другом письме, от 30 декабря того же года, графиня писала:

«Я часто себя спрашиваю, не приснилось ли все это мне, неужели у нас в России могли быть замыслены все те ужасы, которые к тому же с минуты на минуту могли свершиться? Перо мое не в состоянии описать все то, что чудовища замыслили в своих адских планах. Они настолько ожесточены, что большинство из них не испытывает раскаяния. Возбуждение против них настолько велико, что никто не выскажет сожаления, если их осудят на смерть. К несчастью, многие молодые люди из самых лучших семейств замешаны в этой организации, которая делилась на общества. Говорят, что все будет опубликовано: и их планы о государственном управлении, и сам заговор. Это необходимо сделать, чтобы показать обществу степень их чудовищности и глупости».

Другая видная дама из светского общества, Варвара Шереметева, вела дневник, который стал своеобразным зеркалом души этой вельможной особы. 18 декабря 1825 года она записала на его страницах: «Благодарю провидение и государя, теперь мы спокойны. Слава богу, который помог доброму государю истребить, как говорится, корни заговорщиков. И если они еще есть где бы то ни было, пусть бог поможет всех их схватить! Что могло случиться, просто страшно подумать, какой адский заговор! Но в этот день было роздано и много милостей, многие произведены в генерал-адъютанты и более двадцати человек в флигель-адъютанты».

Между прочим, написавшая это дама — родственница 21-летнего декабриста Николая Шереметева. Она поведала на страницах своего дневника и о поведении его отца, престарелого царского чиновника, приближенного ко дворцу: «Старик плачет и говорит: — Если мой сын в заговоре, не желаю более видеть его и даже первым попрошу не пощадить его. И сам отправлюсь посмотреть, когда будут приводить приговор в исполнение…»