Он отполз в сторону, осторожно промокнул платком висок и заглянул в надбитое зеркало — проверить, не повредил ли удар его красивой внешности.
— Уходите, — тихо повторила она, стараясь, чтобы ее голос звучал твердо, пытаясь внушить ему это как приказ. Он постоял над ней, ни слова не говоря и слегка пошатываясь. Наконец, он медленно повернулся, сделал несколько неверных шагов, и она услышала скрип двери. Тут же вскочив, она повернула ключ в замке. Во дворе застучали копыта — он выводил из стойла свою лошадь. Изабелла прижалась пылающим лбом к холодной двери, и это принесло ей минутное облегчение. "Ты стала на путь изгнанницы, которую преследуют, как охотники олениху, что ж. Ты сама выбрала свой путь", — ей показалось, она даже слышит голос Орсини, безжалостно произносящий слова.
— Да, Эжен, — пробормотала она. — Я сама его выбрала. Я потеряла тебя, потеряла друзей, потеряла королевство. Олениха загнана. Остается только добить ее.
Темные стены городской тюрьмы всегда действовали на людей угнетающе. Изабелла же была в состоянии, близком к истерике. Перед ней были глухие стены, за стенами — каменное здание с мрачными башенками. Где-то там томился Орсини. А когда-то в эту старинную тюрьму она заключала своих врагов. Господи, завтра! Завтра они казнят его! Она горько плакала, привалившись к гранитной стене. У нее не осталось ни единого друга, к кому можно было бы броситься за помощью. В целом мире, при всей его бесконечности, у нее был только Орсини, а завтра она останется совсем одна. Но вот в одной из башен, все окна которой были забиты досками, забрезжил свет. Изабелла встрепенулась, охваченная неизъяснимым ужасом. Она знала, — испокон века эта башня была предназначена для допросов особых упрямцев. Потому и были скрыты от любопытных людских глаз ее узкие, подобные бойницам окна. Свет пробивался лишь сквозь щели, выдавая, что там кто-то есть. Изабелла оцепенела, чувствуя, что вывод, который напрашивался сам собой, убивает ее. Она упала на колени и принялась горячо молиться…
От Орсини требовали, чтобы он открыл судьям, где скрывается бывшая королева — и государственная преступница. Но он молчал. Приговор ему был уже подписан, и ничто не могло его изменить. Оставалось только смириться с неизбежным. Орсини хорошо знал, что ему предстоит. Он недаром был долгое время министром и знал о правосудии побольше, чем сама королева. Он не удивился, когда его привели в зал, где с помощью чудовищных пыток извлекали признания. Его привязали к станку, и люди в черных одеждах готовы были исполнять свою работу. Орсини молчал, не сопротивляясь им. Он знал, что никакие мольбы не помогут ему.
— Где Изабелла? — повторил вопрос судья. Орсини не ответил. Он закрыл глаза, чтобы не видеть громадных рук палача. Он не хотел знать, что они с ним сделают. Чудовищная боль в руке заставила его вскрикнуть. Забыть, лучше всего ему было бы забыть, где она, так было бы проще. Он глубоко вдохнул в себя воздух. Палачи пошли по простому, но эффективному пути, и он знал, что они переломают ему все кости, пока на нем не останется ни единого целого места. Его снова о чем-то спросили, но не дождавшись ответа, продолжили экзекуцию. Орсини слышал хруст костей, боль стала еще сильнее, если только это было возможно. Но он сжал зубы, заставляя себя как-то держаться. И все же чувствовал, как по его щекам катятся слезы, и, словно издалека, услышал собственный надрывный крик.
Орсини был достаточно мужественен, чтобы не предать Изабеллу, а еще он знал, что никакое признание не избавит его от продолжения. Ему не поверят, и всякое его слово сочтут хитростью и будут терзать его, пока не устанут или пока он не отключится полностью, так, что они не смогут привести его в чувство. Только потом проверят его слова, если таковых дождутся. А пока для него нет спасения. Пелена перед глазами скрыла от него судей. Он потерял было сознание, но ему плеснули водой в лицо. Орсини очнулся, с трудом соображая, где он и что с ним. Боль теперь охватывала его руку до самого локтя. Он невольно застонал, и вдруг сквозь туман нестерпимой муки увидел силуэт человека в зеленом мундире — цвет формы офицеров личной охраны регента Гримальди. Офицер поспешно подал судьям письмо, запечатанное сургучом, но его взгляд невольно возвращался к истерзанному осужденному, выражая безумное отвращение и страх. Судьи прочитали послание и переглянулись. До Орсини донеслось имя регента и едва слышное перешептывание. Наконец, он ощутил, что его отвязывают. С трудом держась на ногах, Орсини сделал самостоятельный шаг и покачнулся, кто-то подхватил его, чтобы он не упал. Сквозь шум в ушах донеслись до Орсини слова зачитанного ему письма. Смысл с трудом доходил до его сознания. Регент отдавал приказ избавить своего бывшего министра от дознания, в память о его былых заслугах и из уважения к его успехам в борьбе с самозванкой. Орсини отвели в камеру, и он рухнул на свою жесткую койку, без сил, без желаний, без надежд.
Изабелла видела, как погас свет за башенным окном. Она не шевелилась все это время, обезумев от страха и отчаяния. Глаза ее болели от напряжения. Она все всматривалась и всматривалась в серые стены, пытаясь обмануть природу, увидеть хоть что-то сквозь их толщу, но чуда не произошло. Она осталась коленопреклоненной и беспомощной тенью за равнодушными стенами. Но вот свет погас, а она не знала, хороший это знак или дурной. Значит ли это, что узником сжалились или, напротив, довели его до состояния, когда лишь Господь Бог может продолжать допрос? Она вся дрожала, стуча зубами и сотрясаясь всем телом. Что будет с ним, что будет с ней?
А самому Орсини была безразлична и завтрашняя казнь, и судьба Изабеллы, и весь остальной мир. Он с радостью перенес бы свою казнь как можно ближе. Все его чувтва сосредоточились на невыносимой боли в раздробленной руке. Лежа на своей койке, ничего не видя и не слыша, он кусал до крови губы, пытаясь совладать с собой. Но казалось, ему становилось все хуже и хуже. Появилась нестерпимая жажда, но воды не было, и даже не было сил попытаться позвать тюремщика. Измученный, он метался по койке, словно изменение положения могло облегчить его страдания. В конце концов ему посчастливилось, он задел больную руку и, вскрикнув, без чувств откинулся на спину.
Орсини привел в чувство тюремщик, который пришел сообщить о приходе священника. Во дворе занимался рассвет, серое утро надвигающегося дня. От долгого обморока у Орсини не прибавилось сил. Рука сильно отекла, а боль, казалось, начинаясь от кончиков пальцев расползалась по всему телу. Пожилой священник, явившийся вслед за тюремщиком, грустно покачал головой. Он не в первый раз приходил к осужденным, не одобрял такой жестокости, но мнение его никого не волновало.
— Я пришел исповедовать тебя, сын мой, — тихо произнес священнослужитель. — Скажи мне все, что поведал бы богу.
Орсини никак не отреагировал, у него не было ни сил, ни желания говорить. Священник помолчал. Он все понимал и видел, что пришел не к безбожнику, а просто осужденный слишком страдает, чтобы сосредоточиться на своих грехах. Он позвал тюремщика и строго велел принести теплой воды. Когда тот вернулся с чашкой, священник достал пузырек с лекарственной настойкой и, отсчитав дюжину капель, размешал их с водой.
— Выпей, сын мой. Тебе сразу станет легче.
Орсини принял у него чашку и с жадностью припал к воде. Когда она опустела, он устало опустился на койку, на лбу у него выступила испарина. Но во взгляде у него появилась разумная мысль. Священник одобрительно улыбнулся.
— Тебе лучше, сын мой?
— Гораздо.
У него действительно прояснилось в голове, и боль понемногу отступила.
— Готов ли ты к исповеди? — спросил священник. Орсини кивнул. Старый прелат производил впечатление человека порядочного, и Орсини честно рассказал ему свою историю. Тот покачивал седовласой головой в знак внимания, и растерянность охватывала его. Жизнь показалась ему безумно сложной. Вот перед ним человек со своей жизнью, полной и взлетов и падений, а он, старый догматик, не знает, осудить его или оправдать в своем сердце. И что сделал бы истинный праведник на его месте? Старый священник не знал ответа. Как осудишь за гордыню того, кто был рожден в нищете, сам пробил свою дорогу наверх, и кто принес свое положение в жертву женщине? Женщине? Женщина — зло, но ведь то — его жена, и он перед Богом в ответе за нее. Он предал регента! Но предать регента не преступление перед Богом, регент не король, не помазанник Божий. Гнев, гордость, тщеславие, непомерное честолюбие, — едва ли не все возможные грехи были присущи ему, и все же… Грешник был искренен, и взгляд его был открыт, и его душа не внушала отвращение тому, кто прожил жизнь в аскетичном отречении от всего мирского. И священник рассеянно отпустил ему вольные и невольные согрешения, думая о том, что жизнь не очень-то справедлива, если обрекла на казнь такого молодого, полного энергии человека. Выходя из здания тюрьмы, исполнивший свой долг прелат увидел бледную молодую женщину с воспаленными красными глазами. Ее взгляд был прикован к воротам тюрьмы. Что-то в ее осанке и манерах обеспокоило священника. Он вгляделся в нее повнимательнее, поспешно отвернулся и зашагал прочь. Даже в холщовой юбке и простонародном черном корсаже нельзя было не узнать ее — королеву Изабеллу Аквитанскую.
