— На севере неспокойно, — заметил Амиит, запихивая последние письма в рукав.

— Слышал, — ответил Ота. — В Мати началась борьба за престол.

— Амнат-Тан, Мати, Сетани… Везде что-то назревает. Купи-ка ты одежду потеплее.

— Не знал, что Дом Сиянти торгует с зимними городами. — Ота постарался не выдать голосом беспокойство.

— Пока не торгуем. Но это не значит, что так и останется. Впрочем, не торопись. Я жду вестей с запада и тебя никуда не пошлю по меньшей мере месяц. Так что успеешь спустить свой заработок. Или ты…

Распорядитель прищурился и изобразил вопрос.

— Да я просто холод не люблю! — отшутился Ота. — Я вырос в Сарайкете. Там даже вода никогда не замерзает.

— Трудновато придется, — вздохнул Амиит. — Могу послать другого, если хочешь.

«А потом все будут спрашивать, почему я отказался!» — подумал Ота и изобразил благодарность с отрицанием.

— Поеду, куда скажете. И теплую одежду возьму.

— Летом там не так уж плохо, — утешил его Амиит. — Зато зимой от мороза камни трещат.

— Вот зимой и шлите другого!

Они обменялись последними любезностями, и Ота сообщил, что его можно будет найти на постоялом дворе Киян. Остаток дня он провел в чайной возле складов, беседуя со старыми знакомцами и обмениваясь новостями. Он надеялся узнать, как идут дела в Мати, однако оттуда ничего не было слышно. Старшего сына хая отравили, остальные попрятались. Никто не знает, где они и кто начал традиционное соперничество. О шестом сыне почти не вспоминали, и все же собственное имя прозвучало для Оты далеким, но опасным раскатом грома.

Когда кроны деревьев потемнели, а улицы погрузились в сумерки, Ота пошел на постоялый двор. Его одолели мрачные раздумья. Да, ехать с заданием в Мати небезопасно, но и отказываться тоже. Тем более без повода. Сейчас слух сидит на слухе, и Оту Мати будут видеть в каждом встречном. Если хоть один человек заподозрит, что он не тот, за кого себя выдает, тайну раскроют, втянут его в нескончаемое, бессмысленное и жестокое соперничество. Ни в коем случае нельзя этого допустить. Будь он тем, кем притворяется, он спокойно поехал бы на север, сделал все, что сказано, и вернулся бы. Судя по всему, это самый мудрый путь.

А еще Ота пытался представить, что за человек его отец, каким был старший брат… Плакала ли его мать, отсылая сына в школу, где лишние сыновья благородных семей становились поэтами или навсегда пропадали из виду.

На дворе его мысли прервала музыка из большой комнаты. Пахло жареной свининой, печеным ямсом и сосновой смолой. Едва Ота вошел, Старый Мани всучил ему глиняную пиалу с вином и отвел на скамейку у огня. Там собралась целая компания путников: купцы из больших городов, землепашцы из предместий — каждый со своими историями, со своим прошлым. Все это можно было услышать, если задавать верные вопросы.

Позже, когда нагретый воздух задрожал от разговоров, Ота заметил в другом конце комнаты Киян. Она опять была в строгой одежде, волосы завязала сзади, но в ее лице и позе читались радость и довольство. Она знала, что ее место здесь, и гордилась этим.

Ота замер от острого желания, не похожего на знакомую страсть. Он представил, что чувствует такое же удовлетворение, что знает свое место на земле. Киян обернулась, словно он ее окликнул, и склонила голову набок — не совсем жест, хотя все-таки вопрос.

В ответ Ота улыбнулся. Пожалуй, жизнь, которую она предлагает, того стоит.

Перед каждым боем в войне всей его жизни Семаю Тяну снилось одно и то же. Обычный сон — бессмысленный, пустой и непонятный — внезапно менялся. Любая мелочь могла вызвать непомерный страх, даже ужас. В эту ночь ему приснилось, что он гуляет по уличной ярмарке в поисках какого-нибудь лакомства, как вдруг рядом появляется девушка и протягивает к нему ладонь — зеленую, как летняя трава. Сонный разум Семая затопило беспокойство, и поэт проснулся от собственного сдавленного крика.

Тяжело дыша, словно после забега, он встал, накинул коричневые одежды и пошел в главную комнату. Стены из тонкого камня мерцали в утреннем свете. Студеный воздух боролся с теплом от низкого пламени очага. Пушистые ковры под босыми подошвами казались мягче лужайки.

Андат ждал за игорным столом и уже расставил фишки — черный базальт и белый мрамор. Линия белых была неровной: один каменный кружок выдвинут на поле. Семай сел и всмотрелся в светлые глаза противника. На мозг поэта давила предгрозовая тяжесть.

— Опять? — спросил он.

Размягченный Камень кивнул круглой головой. Семай Тян посмотрел на доску, освежил в памяти пленение андата, вызов этого существа из бесформия — и сдвинул черную фишку на пустое поле доски. Игра началась снова.

Пленил Размягченного Камня не Семай, а поэт Манат Дору, три поколения назад. Эта игра легла в основу пленения. Изменчивая тактика игроков и каменные фишки символизировали борьбу свободолюбивого духа и поэта, который держит его в рабстве. Семай провел кончиком пальца по краю доски, где ее когда-то касался Манат Дору, и выстроил черную линию перед наступающей белой. Он трогал фишки, которыми играли давно умершие поэты — в ту же игру и с тем же существом, что сейчас сидело напротив. С каждой победой человека узы становились прочнее: великолепная задумка, особенно если учесть, что первый поэт намеренно сотворил андата неумелым игроком.

Буря стихла. Семай потянулся и зевнул. Размягченный Камень сердито уставился на свои фишки.

— Проигрываешь, — сказал Семай.

— Знаю, — ответил андат, точнее, пророкотал, как далекая горная лавина — еще один поэтический символ. — Впрочем, неизбежность поражения не умаляет чести тех, кто стремится к победе.

— Неплохо сказано.

Андат пожал плечами и улыбнулся.

— Если проигрыш позволит пережить соперника, можно и пофилософствовать. Эту игру выбрал ты. Но мы играем и в другие, где мои возможности не так ограничены.

— Ничего я не выбирал. Мне нет и двадцати зим, а тебе больше двухсот. Когда ты начал играть, мой дедушка еще не заглядывался на женщин.

Широкие ладони андата изобразили жест несогласия.

— Мы с тобой всегда играли в одну и ту же игру. Если сперва ты был другим, я-то тут при чем?

Они начинали говорить лишь тогда, когда исход игры был ясен. Пикировка с Размягченным Камнем считалась не менее верным признаком окончания борьбы, чем тишина в уме Семая. Однако когда в дверь постучали, на доске еще оставались фишки.

— Я знаю, что ты там! Просыпайся!

Услышав знакомый голос, Семай вздохнул и встал. Андат угрюмо вперился в доску, надеясь победить в уже проигранной партии. По дороге к двери Семай хлопнул андата по плечу.

— Это никуда не годится! — воскликнул краснощекий толстяк, едва поэт открыл дверь. На толстяке были ярко-синие одежды с желтой нитью и медное ожерелье — знак должности. Не в первый раз Семай подумал, что Баараф смотрелся бы уместнее в торговом доме или на пашне, чем среди утхайема. — Некоторые поэты возомнили, что раз у них есть андат, им все можно. А я против!

Семай изобразил приветствие и отступил назад, впуская толстяка в дом.

— Я тебя ждал, Баараф. Ты поесть с собой не захватил?

— Пусть тебя слуги кормят, — заявил Баараф и уверенным шагом прошелся по комнате, с вожделением оглядывая полки книг, свитков и карт. Андат медленно усмехнулся и перевел глаза на доску.

— Не люблю, когда по моей библиотеке бродят всякие хмыри, — продолжал Баараф.

— Что ж, давай надеяться, что дай-кво не пришлет нам хмыря.

— Вечно ты споришь, чтобы меня позлить! А он придет и будет рыться! Между прочим, у меня есть древние манускрипты, они не выдержат дурного обращения.

— Так перепиши их.

— Уже начал! Однако дело не быстрое, сам знаешь. Нужно много времени и терпения. Нельзя привести с улицы каких-нибудь писцов-недоучек и поручить им достояние Империи!

— Сам ты все равно не успеешь. Сколько ни старайся.

Библиотекарь нахмурился, но в его глазах мелькнули искорки. Андат сдвинул вперед белую фишку, и в голове у Семая снова зашумело. Хороший ход.