Ота запихнул письма в мешок и положил в рукав.

— Одна моя женщина как-то сказала, что я всего в жизни добился уходами, — вздохнул Ота.

— Островитянка?

— Я ночью про нее говорил?

— Неоднократно, — усмехнулся Амиит. — Эти самые слова, если память мне не изменяет, ты повторил дважды. Возможно, трижды.

— Прошу прощения. Надеюсь, я выложил не все свои тайны!

Ота попытался шуткой скрыть внезапную тревогу. Он забыл, что говорил о Мадж… А ведь ночь была опасней, чем он думал!

— Если бы и выложил, я бы их непременно забыл, — успокоил Амиит. — Нельзя пользоваться тем, что наговорил пьяный мужчина, когда его бросила женщина. Это невежливо. А наше ремесло — благородное, верно?

Ота изобразил жест согласия.

— Когда вернусь, расскажу все, что узнаю, — сказал он без особой необходимости. — Ну, если по дороге не окочурюсь от холода.

— Будь осторожен, Итани. Смена хаев — дело скользкое. Все это любопытно и даже важно, но иногда опасно.

Ота принял позу благодарности, распорядитель ответил тем же. Дружелюбное лицо Амиита было настолько непроницаемым, что Ота так и не понял, от чего именно тот его предостерегает.

При мысли о шахтах — впрочем, подобные мысли посещали его нечасто, — Маати представлял себе огромные и глубокие дыры. Он даже не подозревал, сколько там ответвлений и отнорков, как скривлены проходы в попытках догнать жилу. Под землей воняло пылью и сыростью, лаяли и повизгивали собаки, запряженные в салазки со щебнем, и было очень темно. Маати держал фонарь низко, как остальные: все равно почти ничего не было видно, да и не хотелось расколотить его о каменные своды.

— А еще бывают места, где воздух портится, — сообщил Семай, когда они в очередной раз завернули. — Горняки берут с собой птиц, потому что птицы умирают первыми.

— И что тогда? — спросил Маати. — Если птицы умерли?

— Зависит от ценности руды, — ответил молодой поэт. — Шахту бросают или пытаются выдуть дурной воздух. А то загоняют туда рабов.

Чуть отстав, за ними следовали слуги с горящими факелами. Наверняка вся процессия, включая Маати, предпочла бы провести день во дворце. К андату это, однако, не относилось. Размягченный Камень невозмутимо шел под толщей пород и не вздрагивал, когда пламя факелов трепетало. Безмятежное широкое лицо существа выглядело почти глупым; его редкие высказывания казались Маати примитивными по сравнению с утонченным ехидством Бессемянного, единственного андата, которого поэт знал близко. С другой стороны, Маати понимал, что не следует насчет андата заблуждаться. Дух мог иметь другую форму, нести в себе другие мысленные ограничения, но внутри него горел такой же отчаянный голод. Любой андат всегда стремится в естественное состояние. С виду они могут различаться, как булыжник и репей, однако по сути все одинаковы.

Маати, согнувшись, шел под низким потолком и думал, что андат способен с такой же благодушной миной обрушить тонны камня им на головы.

— Так вот, — продолжал Семай, — мастера Дайкани решают, куда вести шахту — вниз, вверх или в сторону. Это их дело. Потом зовут меня, и я спускаюсь в забой вместе с ними, чтобы понять, что им нужно.

— И насколько вы размягчаете камень?

— По-разному. Зависит от вида породы. Некоторые можно превратить в замазку, если точно знать, где приложить усилие. Иногда достаточно просто сделать породу более хрупкой. Особенно если есть угроза обрушения.

— Понятно… А водоподъемные машины? Они зачем?

— Я к ним не имею отношения. Водоподъемники интересовали старшего сына хая. Эти шахты, пожалуй, самые глубокие из тех, что еще не закрыли. На севере почти все разработки ведут в горах и реже попадают на воду.

— Значит, семейство Дайкани доплачивает хаю за подъемники?

— Не совсем. Подъемники Биитры и так неплохо работают.

— Но дорого обходятся?

Семай улыбнулся. В свете фонаря его зубы и кожа казались желтыми.

— Я к этому не имею отношения, — повторил он. — Дом Дайкани позволял Биитре строить свои механизмы, а он разрешал ими пользоваться.

— И все-таки, раз подъемники работают…

— За использование подъемников владельцы других шахт заплатили бы хаю. Правда, у горняков… как бы выразиться… нечто вроде братства. Они помогают друг другу независимо от того, какому Дому принадлежат.

— А можно посмотреть на эти водоподъемники?

— Как угодно, — ответил Семай. — Они в глубине шахты. Если вы готовы спуститься…

Маати заставил себя улыбнуться, не глядя на андата.

— Вполне готов! Пойдемте.

Наконец они добрались. Изобретательно, подумал Маати. Несколько колес-топчаков приводили в движение огромные валы, по лопастям которых вода поднималась в чан. Оттуда ее передавал наверх еще один вал. Нижние штольни оставались мокрыми — Маати брел в воде по колено, и стены будто плакали, — но в них уже можно было добывать породу. Семай заявил, что в Мати самые глубокие шахты в мире. Старший поэт не стал уточнять, самые ли безопасные.

Здесь, в темных недрах, они встретили распорядителя шахты. По влажным стенам звуки разносились лучше, но Маати все равно не смог разобрать слов, пока не подошел к распорядителю почти вплотную. Тот оказался невысоким и массивным, с очень темным лицом — вероятно, от навсегда въевшейся пыли. Горняк принял позу приветствия.

— К нам в город приехал почетный гость, — сказал Семай.

— В городе таких гостей полно! — ухмыльнулся распорядитель. — А вот на дне шахты не сыщешь! Здесь у нас дворцов нету…

— Богатство Мати — рудники, — возразил Маати. — Поэтому можно сказать, что мы в самой глубокой кладовой хая, где таятся величайшие сокровища.

Горняк расплылся в улыбке.

— А он мне нравится! Соображает!

— Я слышал о водоподъемных машинах, которые придумал старший сын хая, — произнес Маати. — Вы не могли бы о них рассказать?

Распорядитель начал подробный и восторженный рассказ о воде, о шахтах и о том, как сложно отделить одно от другого. Маати слушал, пытаясь понять горняцкие словечки мастера.

— У него был дар, — печально заключил распорядитель. — Мы будем и дальше улучшать подъемники, но Биитру-тя никто не заменит.

— Как я понимаю, он приезжал сюда в день, когда его убили.

Маати заметил, что молодой поэт косится в его сторону, однако сам подчеркнуто смотрел только на мастера.

— Верно! И жаль, что не остался! Его братья — хорошие люди, но не смыслят в горном деле. Нам… нам его будет не хватать.

— Странное дело, — продолжал Маати. — Брат, который его убил, должен был знать, что Биитра поехал сюда и задержится до позднего вечера.

— Наверное, — ответил мастер.

— Значит, кто-то предполагал, что ваш подъемник сломается, — закончил Маати.

Свет фонаря отражался от воды, играл бликами на лице распорядителя. Тот постепенно начал понимать, на что намекает Маати. Семай кашлянул. Маати молча, не шевелясь, ждал: распорядитель шахты вполне годился на роль пособника. Однако в чертах мастера не таилось ни злобы, ни осторожности — лишь медленное озарение человека, который не подозревал о тонкостях преступления.

— Вы хотите сказать, что мой подъемник сломали специально, чтобы заманить сюда Биитру? — наконец произнес распорядитель.

Маати предпочел бы не видеть рядом Семая и андата: такие сделки лучше заключать наедине. То время пришло, надо идти вперед. Ладно хоть слуги были далеко и не могли расслышать тихих слов. Маати вытащил из рукава письмо и маленький, но увесистый кожаный мешочек и вложил все это в руки удивленного мастера.

— Если обнаружится виновник, я бы очень хотел с ним побеседовать прежде утхайема и главы вашего Дома. В письме написано, как меня найти.

Мастер спрятал мешочек и письмо, склонясь в позе благодарности. Маати махнул рукой. Семай с андатом хранили поистине каменное молчание.

— А как долго вы трудитесь в шахте? — спросил Маати притворно оживленным тоном. Они направились к выходу, слушая рассказы горняка о годах, проведенных под землей. Когда Маати вышел на свет из длинного покатого горла шахты, его ступни совсем онемели. Поэтов с андатом ждал паланкин — двенадцать сильных рабов были готовы отнести всех троих обратно во дворцы. Маати остановился, выжал воду из полы халата и порадовался, что над головой безбрежное небо, а не глыба камня.