Рука, самостоятельно метнувшаяся под подол казенной распашонки, успела поймать последние истекающие капли. В о ды!

— Девочки, у меня воды отошли… — дрожащим голосом произнесла Ира в сгустившийся воздух палаты.

Молоденькая, моложе Ирины, Ленка застыла возле своей кровати, еще шире распахнув свои и без того немаленькие глаза. У противоположной стены со страшным скрипом повернулась на своей лежанке стапятидесятикилограммовая обрусевшая армянка Лиля, спокойно переносившая свою третью беременность.

— Ну и чудненько. Чего испугалась-то, девонька? На то они и воды, чтобы отойти. Значит, родишь сегодня, все нормально. Перестань дрожать и дуй быстренько к акушерке, пусть готовятся.

Быстренько никак не получалось. Живот стал почему-то еще тяжелее, а вот ноги предательски дрожали и идти совсем не хотели. Ира по стеночке добралась до поста и, никого там не обнаружив, пошла до ординаторской.

Акушерка там и обнаружилась. Вдвоем с незнакомой сестрой они сидели за столом, на котором присутствовал несколько странный натюрморт: две чашки, чайник и разложенная на газете селедка. Взоры, обратившиеся на открытую дверь, были слегка туманны и сильно недовольны.

— Чего надо?

Ноги задрожали еще сильнее, заставив Ирину крепче вцепиться в косяк.

— У меня воды… Отошли.

— Нет, ну ты погляди! — акушерка возмущенно всплеснула руками, обращаясь к молча кивающей соратнице. — Ну, никакого покою от этих молодых дур, никакого отдыха культурного! — и уже обращаясь к Ире: — На то они и воды! Схватки есть?

— Нет… Не знаю… Наверно, нет.

— Не знаю… наверно… — передразнила акушерка и очень натурально изобразила плевок на пол. — Иди отсюда, ложись и жди, когда схватки начнутся. Тогда зови, и пойдем в предродовую. А щас не мешай! Могу я чайку попить или нет?

— Но… у меня кровать… Она мокрая, — Ира в ужасе отшатнулась и почему-то почувствовала жгучий стыд. — Я не могу лечь… туда.

Акушерка повторно всплеснула руками.

— Нет, ты гляди! Так и норовят все изгадить! — только теперь поверх резкого селедочного запаха до Ирины донесся стойкий сивушный аромат.

«Господи! Да они же пьяны!» — пугающая мысль раскаленной каплей обожгла переносицу.

— Тогда ходи по коридору!!! Если через час схваток не будет, пойдем на стимуляцию. Все!

Ира не помнила, как добралась до палаты.

«Маленький мой, родненький мой, как же мы здесь рожаться-то будем? Да за что же это вот так?»

Слезы ручьем катились по щекам, мочили шею и прокладывали дорожку к набухшей груди. Ирина, не замечая, машинально вытирала их и без того мокрым рукавом. Почти у самых дверей палаты она в изнеможении опустилась на стоящую в коридоре кушетку и разрыдалась в голос.

«Маленький, сладенький, не подведи. Выйди им всем назло. Как раньше в поле рожали? Помоги мне. Никто нам с тобой не нужен. Только ты и я. Мы всегда будем вместе, и всегда будем любить друг друга. Приходи скорее, я жду тебя».

Ира не знала, сколько она просидела вот так, растирая по лицу не иссякающие слезы и гладя мокрыми руками затихший перед последним рывком живот. Она не замечала, что кто-то ходит рядом и мимо, она не слушала бубнящее над ухом радио и не обращала внимания на пробирающий холодом сквозняк, лениво гуляющий по коридору. Из оцепенения ее вывел последний удар раздавшихся из приемника курантов и первые аккорды гимна.

«Девятое. Ты родишься девятого…»

И в этот момент живот стянуло длинным болезненным спазмом.

Из ординаторской на Ирин крик выбежала растрепанная акушерка.

— Все, братцы, переку-ур! — на команду это походило мало, сказано негромко, да и далеко не в уставных выражениях, но выполнено было единодушно и беспрекословно.

Собственно, Базов в отсутствие начальства никогда свое командирство напоказ и не выставлял. А прапорщик Пылыпко, посланный Дубом контролировать и наблюдать, на начальство не тянул ни при каких условиях. На первом году обучения он еще пытался утверждать, что начальник хозяйственной части курса — тоже командир, но курсачи довольно быстро скумекали, что к чему, и поставили молодого, вороватого и туповатого прапорщика на подобающее ему место. Совсем за своего, конечно не держали, и относились, скорее, как к неизбежному, справедливо считая его штатным стукачком.

Машина со стеклом, как назло, не только приехала, но и не опоздала. И таскать начали ровно в девять-ноль. Маршрут: кузов КАМАЗа — подвал гостиницы факультета номер пять. Два метра вниз, четырнадцать шагов по асфальту, девять ступенек опять же вниз и, как уже получится, в подвале. Димон хотел было засунуть Славку в кузов, подавать стекло носильщикам, но Крот только упрямо мотнул головой.

Поначалу бойцы штрафной команды вовсю балагурили, пытаясь вычислить, кому и зачем понадобилось такое количество стекла, но ничего серьезного на ум как-то не приходило. В конце концов, сошлись на том, что обучающиеся на пятом факе иностранцы, посланцы любимых младших братьев Союза нерушимого, сильно соскучились по родным бананам и решили отгрохать себе теплицу неимоверных размеров.

А стекла оказались большими и толстыми. Метра два на полтора, примерно, и не меньше четырех миллиметров в толщину. И поэтому довольно тяжелыми. Носили их по одному листу, разбившись на пары. Сначала попробовали нести плашмя, но громадный прозрачный пласт так прогнулся, что стало страшно. А потому таскали вертикально, как фанеру или сухую штукатурку, виртуозно балансируя в целях погашения поперечных колебаний. Идти приходилось в полусогнутом состоянии, а потому уже через полчаса трудов плечи, ноги и поясницы потихоньку заныли у всех.

Перекур же оказался очень даже кстати. Народ блаженно развалился на скамейках большой беседки, случившейся поблизости, и демонстрировал абсолютное безразличие к окружающей действительности.

— Так, отдых пять минут, — запоздало попытался перехватить командную инициативу прапорщик Пылыпко. — Еще и четверть груза не перенесли, а машину уже отпускать надо.

Он бубнил что-то еще, наматывая круги вокруг беседки, но никто даже не пытался делать вид, что его команды кому-то интересны.

— Может, и не случится ничего? — Дмитрий угостил Славу сигаретой. — Сам говоришь, будущее неоднозначно.

— Хорошо бы, — Славик раскладывал поудобнее уставшие руки и ноги. — Может, и в Питер тогда торопиться не придется…

Ира все еще продолжала плакать. Слезы текли сами собой, и она давно не пыталась их вытирать — не было сил даже просто поднести руку к лицу.

Сережка, назло им всем, все-таки родился и выразил свое возмущение этому поганому роддому громким и высоким писком. Вес — три, четыреста пятьдесят, рост — пятьдесят два. Оценка состояния — семь-девять баллов по шкале Апгар. Его сразу же унесли в детское, даже толком и не показав Ирине, а ее переложили на каталку, перевезли в послеродовую, да так и оставили здесь. Встать и уйти она не могла — болело все тело, болела каждая мышца, каждый сустав, болели зашитые наживо разрывы в промежности. Она хотела кричать, чтобы ей отдали сына, чтобы не смели его трогать и что-либо с ним делать, но горло тоже болело после нескольких часов крика, и она могла только сипеть. И беззвучно плакать, вот слезы выходили легко.

Очень некстати вспомнился Толик, Сережкин папаша. Впрочем, какой он отец? Исчез сразу же, как узнал. Испугался. Ой, надо учиться, ой, много дел… Да кто ж знал, да рановато нам такие проблемы, да, может, аборт? Тьфу, поганец. Так ни разу и не побеспокоился за все девять месяцев. Ира одна воевала с родителями, одна терпела осуждающие взгляды соседских бабок перед подъездом и отстраненно-сочувствующие — однокурсников. Одна отбивала уголок в квартире для детской кроватки, одна сражалась в деканате за возможность учиться дальше. В одиночку отбрыкивалась от комсомольских активистов…