Пролог
И как только я мог угодить в такой переплет? Я пытался разглядеть в окружающей меня тьме хоть что-нибудь, но мне это не удавалось.
В моей тюрьме было холодно и сыро, не пробивалось ни лучика света, и как кто-то, кто пробужден из глубокого сна и не может вспомнить, где он находится, с неуверенностью ощупывал я все вокруг.
Тесно, очень тесно, едва можно пошевелиться. Когда я попытался встать, то сильно ударился головой о тяжелую плиту – холодный камень окружали меня со всех сторон. Я зашатался и на мгновение у меня потемнело в глазах, и снова сполз вниз. Не было никакого смысла пытаться отодвинуть плиту или звать на помощь.
Она весила тонну и достигала нескольких сантиметров в толщину, к тому же не пропускала никаких звуков снаружи. Не говоря уж о том, что монастырская церковь из мер предосторожности давно уже обезлюдела, ведь было далеко за полночь. Когда меня найдут, я уже задохнусь. Все лучше, чем медленно умереть от жажды.
Голова здорово болела в том месте, куда пришелся отправивший меня во тьму удар, из которой я с мучениями вернулся назад. Одну секунду мне хотелось просто упасть без сознания, однако я сразу откинул эту идею. Строитель наверняка имел причину для этого испытания. И хорошо бы это было лишь достойно умереть.
С тех пор как я стал неофитом, в голове снова и снова рождались бунтарские мысли, которые мешали мне стать покорным и честным хаммеритом.
Отец высмеял меня, когда услышал о моем решении оставить усадьбу (или то, что от нее осталось) и заключить себя в близлежащем монастыре. Он сказал, что прежде наша свиноматка превратится в леди Баффорд, чем я стану достойным братом Ордена.
Возможно старый пьяница был прав, но я ни в коем случае не хотел кончить так как он. Моя мать решила отвернуться от мира последней холодной зимой, и сейчас, как и брат с сестрой, лежала на кладбище под насквозь промерзшей землей.
Остались лишь я, мой старший брат Лот и отец, который явно решил как можно быстрее последовать за ними, ведь с того дня он не вел себя как здравомыслящий человек.
Наш крестьянский двор, который и без этого всегда был беден, на глазах приходил в упадок. Все могло поправиться лишь в том случае, если Лот бы перенял все обязанности, раз отец был не в состоянии ничего делать.
Вероятно я выглядел трусом, когда ушел. Сделал я это лишь по той причине, что хотел убежать от всего. Быть принятым в неофиты означало большое счастье для меня, ведь это также сулило новую, лучшую жизнь и я получил некий шанс.
Я не раскаивался, хотя отсутствие раскаяния из-за того, что я оставил свою семью в беде, говорило о душевной черствости.
Возможно это было моим наказанием. Я встал на колени, опустил лицо на ладони и начал размышлять. Мне просто нужно было держать себя в руках.
Мой наставник, Торбен, говорил мне, что я не должен забивать голову вещами, которые не в силах понять, и не должен поддаваться людям, которые презирали Строителя. Но именно это я и сделал, хотя и из лучших побуждений.
Возможно слишком долго сам я был одним из тех, кто презирали Строителя, ведь я не мог так открыто осуждать их, как это делали мои братья. Глубоко внутри моего «я» жила вера, что Строитель сотворил каждого человека по определенному замыслу и поэтому нечто божественное таилось в каждом, несмотря на их жалкую участь.
Мастер Торбен выбил бы из меня эти мысли, если бы я ему о них поведал. Мне хотелось верить, что Строитель мыслил не так как он. Ведь осознание того, что мне уже скоро предстоит явиться перед ним для последнего суда, повергало в дрожь. Воздух в склепе делался все тяжелее и стало до боли ясно, что мое время истекло. Итак, я стану следующим. А ведь мы были так близки к ответу. Или же вор решит загадку без меня?
1
Все началось с того, что Первосвященнику нанес визит один необычный человек. Я еще никогда не видел никого, кто был бы так озабочен остаться неузнанным. Он носил просторный, темный плащ с широким капюшоном, который полностью окутывал его. Создавалось впечатление, что только тени внушали ему чувство безопасности, ведь он неосознанно следовал их игре на пути к нашему Господину.
Меня подрядили в этот день как охранника в коридоре, ведущему к кабинету Первосвященника и потому день виделся мне окрашенным в тона чудовищной скуки. Проклятый молот оттягивал руку и фанатичное бормотание моего товарища на другой стороне коридора не делало его легче. Я спрашивал себя, стану ли когда-нибудь, заросший бородой и с тупым взглядом, бормочущий молитвы, внушать ужас неофитам, если пробуду тут достаточно долго. Это казалось некой формой помешательства, которое в свое время охватило всех и заставляло зычно лопотать некую бессмыслицу, когда долгое время бываешь занят одним и тем же. Но, возможно, это был лишь вид самогипноза, чтобы отогнать беспощадную скуку дня без событий в одном из коридов, таком как этот, бормоча как бы в трансе. В любом случае я был еще не готов подвергнуть себя той же участи и испускал время от времени парочку глубоких вздохов из самосострадания.
Хорошо, что я не сторожил ворота. Была зима и больше недели стояли непрекращающиеся морозы. Земля стала твердой как камень, деревья и кусты застыли как хрупкие, затянутые белым скульптуры. И все-таки я ненавидел сторожевую службу. Мало было чего, что казалось скучным, разве что еще мои занятия в чтении и письме. Я никогда не посещал школу и изучение затейливых письменных знаков давалось тяжело.
Я чуть было не заснул стоя, когда чужак почти беззвучно вынырнул возле меня и нагнал такого страху, что молот едва не выпал из моей руки. Я еще мучительно боролся за самообладание, ведь правильной реакцией в случае внезапного нападения было использовать молот, а не швырять его перед собой, когда он уже проскользнул мимо и направился в сторону кабинета.
Собственный голос показался чужим, когда я окликнул его: „Стойте, господин! Что Вам угодно?“ Моя неуверенность была очевидна, а мой товарищ загородил чужаку дорогу и всем своим отрешенным видом давал знать, что применит свой молот, будь в этом нужда.
Мне сразу стукнуло в голову, что „страх неофитов“ владел инструментом намного лучше меня и что я дал прекрасный повод выставить себя для насмешки. Возможно, не было ничего уж такого неправильного в длительном бормотании. Чужак остановился, и можно было видеть легкую усмешку, мелькнувшую на лежащем в тени лице.
– Я пришел поговорить с Первосвященником Маркусом. Он ожидает меня.
– У меня не было указаний пропускать кого-либо. – мой голос звучал несколько тверже. – Кто разрешил Вам войти в личные апартаменты Старшего?
– Он сам себе это позволил, неофит, – раздавшийся за спиной тихий голос заставил меня содрогнуться. Первосвященник открыл дверь своего кабинета и стоял прямо позади меня. Тайком оглядевшись, я искал угол, куда мог бы заползти, но всеми силами удержал самообладание и низко поклонился своему Господину, которого еще ни разу не видал так близко.
Про Маркуса говорили, что он мог заглядывать людям в души и я наделся, что он в данный момент не заинтересовался моей.
– Делайте дальше свою работу.Нет никакого повода для беспокойства. – сказал он нам. Потом повернулся и предложил чужаку войти. Замок двери тяжело защелкнулся за ними и коридор снова погрузился в тишину.
Мой товарищ, казалось, не нашел во всем этом ничего примечательного, он вернулся без проволочек на свое место, чтобы снова мурлыкать себе в бороду, но у меня все еще тряслись колени. Как неофит я не имел права разговаривать с кем-то из Мастеров, не говоря уже о том, чтобы выполнять их приказы, и вот теперь внимание самого Первосвященника задержалось непосредственно на мне. Я поймал себя на том, что мысленно посылаю беззвучную молитву Строителю, дабы никто из них обоих не воспринял плохо мое слегка преувеличенное служение долгу.
В коридоре стало очень тихо, ведь охранник напротив погрузился в глубокое раздумье и даже прекратил бормотать. Я стоял возле самой двери и рассеянно таращился на муху, которая из-за мороза залетела в дом и теперь с презирающим смерть упрямством билась об оконное стекло напротив, без осознания того, что кажущееся не есть действительность. Это была внушащая беспокойство картина. Я не из тех кто подслушивает, но чем больше я пытался, не концентрировать себя на обрывках голосов, что доносились из-зи двери позади меня, тем больше навострялись уши.
