— Здесь не верят шаманам, мистер следователь. — Профессор неодобрительно посмотрел на него, словно на шаловливого ученика, нарушающего плавное течение экскурсии. — Гифы, — продолжил Гримальди, — пронизали на этой стадии все ткани больного. Мозг — в том числе. Но эти ткани еще продолжают выполнять свои функции. Минимально, на грани анабиоза. Физиологические выделения уже прекращены. Организм больного... Точнее, тот комплекс, который данный организм составил теперь с этой сетью гиф, переходит, так сказать, на «замкнутый цикл». В этом состоянии его можно поддерживать неопределенно долго.

— Запах... — чуть неожиданно сказала Циньмэй. — Здесь у вас запах, как... Мне трудно это сказать по-английски. Нет, не запах тлена. Какой-то чужой запах.

— Да, — подтвердил профессор. — И сами гифы, и вошедшие в контакт с ними клетки начинают вырабатывать некий комплекс химических соединений. Совсем не свойственный для того, с чем мы сталкиваемся в обычной жизни. Некоторые из соединений летучи. Но здесь мы все привыкли к этому. Они не вызывают дурных последствий — мы проверяли это. Так вот. — Гримальди на несколько секунд задумался, ловя какую-то ускользнувшую мысль. — Мы, конечно, поддерживаем функционирование тканей пациентов, вводя целый комплекс необходимых для этого веществ. Кстати, большинство тканей больного, если не считать костной и... и мозга, сильно редуцируются, уменьшаются в своих объеме и массе. Тем не менее мы продолжаем их подпитку. Но... Но если такая поддержка оборвется, это вовсе не будет обозначать полной гибели больного. Он... Он просто перейдет к последней стадии этой метаморфозы.

— Превращения, — тихо сказала Циньмэй.

— Да, — не особенно слушая ее, произнес профессор, — метаморфоза. Это — следующий отсек. Приготовьте свои нервы, господа.

Собственно, ничего очень уж страшного в третьем отсеке не было. Такие же или почти такие же стеллажи и совсем уж покрытые белым, отвратительно мохнатым саваном фигуры на них. Лиц теперь уже невозможно было различить.

— Иногда они переходят в это состояние спонтанно, — продолжал профессор. — Я, собственно, думаю, что по истечении какого-то промежутка времени каждый из них перейдет в это состояние Вот видите, теперь пациент практически утрачивает хоть какое-либо сходство с... м-м... человеческим существом. Рентгеновские снимки и ЯМР-томография показывают, что форма и консистенция скелета, других органов и тканей человека, точнее, того, что от него остается, начинают испытывать какие-то очень существенные изменения. Я бы... Я бы уподобил ЭТО тому, что происходит в куколке насекомого, которое из состояния личинки переходит в форму зрелого насекомого, в так называемое имаго.

— Господи, и что же собой представляет тогда эта... зрелая, как вы выразились, форма? — осведомился Том.

— Этого никто не знает, — косо улыбнулся Гримальди. — По крайней мере — никто из живущих. Вы... Ну, раз вы занимаетесь некими вопросами, связанными с особенностями нашей милой планетки и, может быть, с древней историей Джея, его реликвиями ..

Том заметил, что то ли он сам, то ли непроницаемая с виду Цинь чем-то выдали себя. Во всяком случае, это было заметно по чуть изменившемуся тону руководителя программы.

— Видите ли, со школьных лет вы должны помнить, что у человека, в отличие от, скажем, кишечной палочки, большая часть его генетической информации «молчит» — никак не проявляет себя в течение его жизни образованием каких-то в ней закодированных веществ или признаков, которые такие вещества могли бы вызвать у человека в процессе его созревания, развития. — Гримальди академично рассказывал о генетике. — Ну, несмышленым детям в школе или на факультативах по биологии, где глубокого познания природы человеческого естества с них никто не спрашивает, этот парадокс объясняют весьма просто. Все эти лишние нуклеотиды, вся большая часть информации, которая записана в каждой клеточке нашего тела, — это не структурные гены, не чертежи белков, которые будут затем спущены со стапелей рибосом и отправятся в бурное море цитоплазмы выполнять свое нелегкое дело.

— Вы так поэтически пересказываете введение в молекулярную генетику, — сделал Том усталому профессору комплимент, которого тому, чувствуется, недоставало.

— Что поделаешь, в наш век приходится иногда напоминать людям о том, чему их учили лет пятнадцать назад. — Ученый приободрился. — Так вот, обычно «немую», «молчащую» информацию человеческого генома оценивают не как описание каких-то структур, которые должны воплотиться в материале белков, ферментов или... Одним словом, в чем-нибудь материальном. Ее — эту информацию — оценивают как некие управляющие инструкции, согласно которым вся эта белковая машинерия осуществляет свое действие. Еще была и благополучно существует по сию пору теория так называемой «эгоистической ДНК». Мол, существует возможность бесконечного самовоспроизведения и самоумножения фрагментов ДНК, не несущих никакой смысловой информации. Осуществляющих свое бытие только ради продления этого бытия. Бессмысленного самого по себе.

— В этом есть своя философия, по крайней мере Мастер Лю сказал бы так, — оценила эту мысль Циньмэй.

— Но есть и другая точка зрения, я, правда, не ее сторонник. — Профессор чуть заломил седую бровь, как бы придавая оттенок некой иронии той теории, которую он собирался сообщить уважаемым слушателям. — Некоторые особо оригинальные теоретики считают, что человеческий организм, каким мы его знаем, — это всего — лишь личинка, которая разучилась превращаться в зрелую свою форму — в имаго. Принимать истинный облик, достойный человека. Это не столь оригинальная мысль, мисс, — заметил Гримальди, уловив тень какой-то странной улыбки на крепко сжатых губах китаянки. — Ювенильное существование, бытие в форме личинки, способной к размножению, ведут довольно много живых существ как на матушке-Земле, так и в иных Мирах. Самый распространенный пример — амбистома, которая может всю свою жизнь прожить, так и не став тем, кем ей предназначено, — аксолотлем.

— Это, кажется, называется неотенией, — продемонстрировал краешек своей эрудиции Том.

— Совершенно верно, — устало подтвердил профессор. — Так вот, есть оригиналы, считающие, что Homo sapiens — это только неотеническая форма. Личинка, которая при соответствующих условиях должна переродиться во что-то более развитое.

— В ангела или, быть может, в самого Господа Бога, — чуть иронично заметил Том.

— Или в дьявола, — без всякой иронии сказала Циньмэй.

Вообще без всякого выражения в голосе. Просто так.

— Ну так вот, — продолжил профессор, — в этой стадии образовавшийся... э-э... кокон может существовать, в отсутствие разного рода внешних воздействий, неопределенно долго. Есть образцы — их доставили из Внутреннего Пространства, — которым стукнуло уже за сто. Эти... гифы, проникая во все органы и ткани, не только их изменяют, трансформируют каким-то образом клетки тканей, в которые попадают, они их еще и консервируют — переводят в этакий... м-м... сверхэкономичный режим. Но не только в этом дело. Этот биологический материал... сеть этих волокон, она, видимо, способна к какому-то автотрофному виду питания. Поглощает некоторые формы энергии, нами практически игнорируемые. Ну, корпускулярное излучение из космоса, может быть. Или наоборот — некоторые исследователи утверждают, что эта... плесень как-то избирательно притягивает радиоизлучение из различных, под грунтом расположенных источников. Служит для них мишенью. Вопрос этот, в общем, достаточно темен. Факт, что коконы на этой стадии и не гибнут, и не претерпевают существенных изменений. Хотя на молекулярном уровне какая-то перестройка идет. Похоже на то, что либо этот мицелий начинает продуцировать какие-то ДНК-содержащие плазмиды и передает их клеткам вот этак закуклившегося организма, либо как-то трансформирует сам генетический материал клеток организма-хозяина.

— А вы... кто-нибудь вообще пытался, ну... ускорить этот процесс? Довести его до конца? — спросила Циньмэй.