У ног Галилея уже стоял пузырь в бумажном пакете, и я поняла, что у него так горели трубы, что, не получив от меня традиционной микродозы, он решил добыть на выпивку вот этаким манером.
Физиономия у Романа Львовича была приятно-розового, а не синюшного цвета, он скорбно курил, картинно разделяя унижение пса, и словно не замечал, что там сыплется из гуманитарной помощи в его беретку. Ему все время задавали вопросы, отвечал он вежливо, но глухо и будто бы тоже сдерживал рыдания. Всем видом показывал, что он приличный человек и только невыносимые обстоятельства заставили их с безумно любимой собакой обратиться за подаянием.
— А чем он болеет? Какая операция?
— Да все как у человека… Кто же такую жизнь выдержит? Шунтировка сердца. Хирурги могут только в Германии…
— А по какому виду он чемпион мира?
— По породе… Доги из Эльсинора. Раньше он выездной был… На собачьи свадьбы командировали, к зарубежным дамам! Состоял в государственном реестре, как достояние республики… За каждого щенка от него там, на Западе, в Центробанк валюта шла! И сейчас немцы предлагают выкупить… Или обменять. На любую иномарку! Только ведь это там, для них, он — Джордж! А для нас, в России, был и останется — наш Гриша!
— А щенки от него будут?
— Если выживет… Звоните на телевидение, «В мире животных». Там нас знают…
— Послушайте, у меня прекрасные условия… Коттедж на Николиной Горе. Свежий воздух… Усиленное питание. Ну что вы над ним издеваетесь? Он же джентльмен! Ему же стыдно, не видите? Ваша цена?
— Не все в России таким, как вы, мадам, продается! Не все, миль пардон, покупается!
— Справедливо, братан! А вот если его против буля или стаффордшира выставить? Он их сделает?
— Ха! Он один на медведя ходит!
Я озверела, растолкала народ и протиснулась к ним.
Увидев меня, Гришка выплюнул фанеру.
— Домой!
Толпа пошла разваливаться.
— Теперь можно, — согласился Галилей. — Но какие люди, Мэри! Какие сердца!
Он, не поднимаясь с корточек, сунул в карман ворох бумажек, зазвякал в беретке монетами, выгребая их, но тут же застыл, глядя мимо меня куда-то вверх и в сторону. Лицо его не просто закаменело и стало белым, оно словно мгновенно выцвело, потеряв все краски, и так же выцвели до водянистой прозрачности его расширившиеся от ужаса глаза.
Я оглянулась и поняла, что он смотрит на длинного и плечистого мужика в очень модном, свободно распахнутом пальто до пят и картузике а-ля Жириновский извозчичьего типа, который с сонным и совершенно безразличным лицом глядел куда-то поверх головы Галилея. В это время совсем близко от нас у тротуара тормозил микроавтобус, из него на ходу выпрыгивали деловые парни, прилично упакованные, но с теми рылами, которые лучше не видеть никому, особенно вечером в собственном подъезде. Я сразу догадалась, что и этот тип в картузе, и эти парни, и сам Галилей как-то связаны между собой. И то, что эти люди возникли беззвучно и неумолимо именно здесь и сейчас, было вовсе не случайным, и, может быть, именно их преследования так опасался Роман Львович. Если у смерти есть запах, то от этих ублюдков несло, как из помойки. Один из парней осклабился, вынимая из кармана никелированные наручники, тип в картузе неожиданно оказался рядом с Галилеем и сказал ему почти беззвучно:
— Без базара, Солист…
А у Галилея-то есть еще и другая кличка, подумала я.
Я не видела, что Роман Львович сделал с ним, выпрямляясь с корточек и касаясь на миг своей штанины внизу, у ботинок, но тот вдруг крякнул изумленно и, хватаясь за низ живота, стал оседать кулем.
Галилей выскочил на проезжую часть и, пригибаясь и виляя между автомобилями, побежал на ту сторону, к затопленному народом входу на ярмарку. Двое парней устремились следом. Движение в этот час было совершенно безумное, машины перли к выезду на Окружную почти впритык друг к другу, смрадным от перегазовок дымным стадом. На выходку придурков, решивших пересечь шоссе поверху, водилы откликнулись отчаянным клаксонным воем. Роман Львович уже почти достиг противоположной стороны, но что-то или кого-то разглядел и там и вдруг заметался, повернул назад, пригнулся и исчез из виду. Исчезли за корпусами кативших машин и бежавшие за ним парни.
И тут послышался резкий звук, как будто лопнул громадный орех, потом раздался скрежет сминаемой жести, звон битого стекла, и все разом замерло. На тротуарах никто не понимал, что там происходит, на стрежне движения. Тип в картузе все еще сидел на асфальте, закрыв глаза и прижимая обе руки к пробитому чем-то острым животу, сквозь пальцы стекала густая, почти черная кровь.
Гришка заскулил, пятясь.
— Лежать! — заорала я ему и бросилась туда, на середину улицы, то и дело натыкаясь на остановившиеся автомобили, из которых выбирались обозленные водители.
Роман Львович лежал на замасленном скользком от грязной наледи асфальте вниз лицом, выкинув перед собой руки, как стартующий с тумбочки пловец.
Они как-то странно серели. И его плешь в ореоле грязных седых волос тоже была мертвенно-серая. Он подплывал в луже крови, какой-то бескостный и вялый, как кукла. Над ним возносился перед грузового троллейбуса, а перепуганная насмерть и трясущаяся водительница его топталась на хрустящих осколках от разбитой фары и кричала:
— Это не я! Его же толкнули! Прямо под колесо… Я видела! Все видели! Не я это!
— «Скорую» давайте, — посоветовал кто-то, не выходя из машины.
Ему тут же ответили:
— Какая там «скорая»? Готов…
От светофора бежал регулировщик, уже завывал сиреной дежуривший на перекрестке дорожный патруль на белом «форде».
Меня затошнило, и я побрела назад. Гришка, умница, дисциплинированно лежал на прежнем месте. Но того типа, что в картузе, уже не было. Микроавтобус тоже куда-то пропал. Оставалась только черная беретка Галилея с мелочью, затоптанная Гришкиными следами фанерка с надписью и раздавленная кем-то шоколадка. Я машинально сунула беретку за пазуху и забросила фанеру за мусорную урну.
На середине шоссе уже белела крыша «скорой помощи», ходили и что-то мерили рулеткой гаишники, регулировщики махали жезлами, направляя обтекавший это место поток машин.
Витька, который стерег мою лавочку, испугался:
— На тебе лица нету, Маш! Я ему сказала, что стряслось.
— Вот черт, — расстроился он. — Жалко! Он хоть и клоун был, а все живая душа… И вежливый… Без возражений…
— Рано хоронишь, Витька! — обозлилась я.
Он ушел, а я начала закрывать лавочку. И только тут поняла, что не знаю фамилии Галилея. Роман Львович, а дальше как? Да, может, и не Роман, и не Львович… У таких, как он, сто имен и тыща фамилий. И ни одной настоящей!
Я вздохнула и полезла в его саквояж.
И вот тут-то он меня удивил по-настоящему.
В саквояже оказались новый, явно дорогой, костюм из тонкой несминаемой темно-серой ткани, отличные итальянские башмаки, пара шелковых рубашек жемчужного цвета, галстуки. Несессер из кожи. Шведский мужской парфюм. Носовые платки. Паспорт там тоже был. На имя Яна Карловича Лещинского, 1934 года рождения, место рождения Ростов-на-Дону. На фотографии в паспорте Роман Львович (или уже нет?) был моложе и без очков, с совершенно пижонскими темными усиками и походил на какого-то киноактера. Я только не могла вспомнить на какого. Но в том, что это именно он, сомнений не было. В штампе прописки стоял подмосковный Подольск. Я задумчиво повертела паспорт. Вроде не фальшак: здорово затаскан, печати на месте, да и фотография подлинная. Внутрь был вложен использованный железнодорожный билет. Я посмотрела на дырчатый компостер: всего два дня назад Галилей ехал в СВ поездом Туапсе — Москва. Так что лав стори с Дульцинеей с дровяного склада была, кажется, полной туфтой.
Но больше всего меня поразила банковская сберкнижка в роскошных черных корочках, выданная на имя Лещинского Яна Карловича московским коммерческим банком «Пеликан». Мне было трудно представить, что этот человек, только что выставивший на обозрение Гришуню и сшибавший мелочь на народный напиток, имел на счету почти шесть тысяч баксов, но, тем не менее, это было так.
