— Все как всегда… Люди там, люди тут… Базар, словом! Ничего особенного…

— Ах, Маша! — вздохнул он. — И вы туда же… Впрочем, для вас это простительно! Вы как рыба в воде. Та тоже плавает, не понимая, что такое водица! Привыкла… Говорите — «ничего особенного»? Глупости! Здесь все особенное! Необыкновенное! И потрясающее своей героической нелепостью!

Гилилея прорвало. По-моему, он так завелся, что уже слышал только себя.

— Такого никогда не было вчера и, конечно же, уже не будет завтра, — продолжал вещать он. — Но сегодня каждый божий день во всех пределах Отечества на священную битву за его процветание выходят бойцы обоих полов! Это только слепцы видят в них корыстных и жалких охотников, добывающих на полях торговых сражений кусок хлеба — иногда с маслом! — дабы напитать себя и спасти от голодной смерти отпрысков. В городах и весях, на ярмарках, базарах и базарчиках, на всех углах, в подземных переходах, в поездах и даже в самолетах, жестоко гонимое ментами, преследуемое организованным и стихийным преступным миром, бегущее от корыстолюбивого таможенника и беспощадного налоговика, всенародное ополчение исполняет свой священный долг — спасает державу от окончательного краха, разорения и всепланетного позорища. Смею вас уверить, что без них России уже не было бы. Рухнуло все. Затрещала и рассыпалась в прах система. Страну нашу раскрутили на титанической центрифуге и измельчили вдрызг. Труженики полей обнаружили, что на дверях сельпо висят пудовые замки — впрочем, за ними скрывались лишь голодающие грызуны и пустые полки… Рабочим шахт и металлургических заводов, ткачихам и ударникам оборонки оказалось нечего жрать и не во что одеться. И именно тогда из недр народных поднялся девятый вал великого и еще исторически не оцененного всенародного ополчения! И тогда исчезли все национальные, профессиональные, образовательные и прочие различия. В едином строю, плечом к плечу! Голубки мои недалекие, да только вот здесь, на нашем торжище, я вам за полчаса укомплектую полный штат ученых дам и мужей для серьезного университета, который может стать гордостью в какой-нибудь Нижней Мамбезии! Знаете ли вы, девушки, что вот эта особа, которая торчит со своими крупами напротив вас, — химик, кандидат наук, бывшая краса и гордость института тонкой химической технологии? А кто толкает головные уборы, все эти шляпки, шляпы и бейсболочки за ее будкой? Человек, у которого была своя кафедра в институте стали! Я уже не считаю младших научных сотрудников, просто педагогов и отставников. Что там я? Вон возле пятых ворот с утра работает бригада инженерш-челночниц из Иванова. Только что приперли свитера из Индии. На месте наших правителей я бы поставил посредине Москвы не чугунного Петра, а заказал бы Церетели памятник неизвестному Челночнику такой же величины. И еще, учитывая опасности, сопутствующие героям свободного рынка, оформил бы близ Кремлевских стен могилу Неизвестного Челнока, павшего от рук подлых отморозков где-нибудь на шоссе от Бреста или Чопа. Чтобы благодарное Отечество чтило!

У меня просто челюсть отвисла от изумления. На месте нашей администрации я бы заставила его толкать эту речугу по ярмарочному радио беспрерывно. Вместо идиотской рекламы. Чтобы мы все хотя бы зауважали себя. Во всяком случае, я поняла, что лично я достойна самого высокого уважения. Хоть памятник ставь перед лавкой. Женщине с осетром! Почему бы и нет? Смех смехом, а если всерьез, то он меня потряс. Но на Катерину это не произвело никакого впечатления. Она насмешливо похлопала в ладоши:

— Браво! Ну, вы прямо актер, Роман Львович… МХАТ без отрыва от селедки… Роскошно излагаете! Только вы-то при чем? У вас, по-моему, совершенно другая специализация…

— Недобрый вы человек, Катенька! Я же принес извинения! Недопонял, что вы своя.

— Своей я тут никогда не буду. Это вы запомните! — отрубила она враждебно, вроде бы обращаясь к Гилилею, но я-то понимала, что это адресовано мне.

— Извините меня, Мэри, я пойду! — как-то разом погаснув, сказал Роман Львович. Поклонился и ушел, шаркая совсем по-старчески подошвами.

— Старый уже, а подонок, — засмеялась Катька. — Наплел тут! Будто кто-нибудь поверит!

— Заткнитесь, Рагозина! Ваше дело десятое… Вы пришли, вы отвалите! А мне тут жить! — Я уткнулась в бумаги.

— Ради бога, Корноухова! — пожала она плечами. До конца дня мы проработали молча.

Когда не было покупателей, Катька надевала наушники, отключив внешний динамик, запускала на проигрывателе пластинку и, закрыв глаза и старательно шевеля губами, вслушивалась в то, что ей долбит невидимый репетитор. Изредка до меня доносились итальянские словечки: виа гранде, белла донна, аморе.

Римлянка хренова…

Вечером я намеренно задержалась в лавке: не хотелось идти вместе с нею до метро. Хотя какие претензии я могла ей предъявить? Пахала она нормально. А цепляться чисто по-бабьи, просто потому, что очень сильно цапнуть хочется, зачем?

Цапнула меня она.

Уже набросив плащ, спохватилась, вынула что-то из своего чемоданчика.

— Мама с неделю назад уехала в Журчиху картошку копать, дом на зиму закрывать, с погребом разбираться — это надолго! А я вчера в ее комнате пылесосила… По-моему, это твоего отца… — Она небрежно протянула мне блестящую штучку.

Это был любимый портсигар моего Никанорыча. Дешевенькая жестянка с никелевым самолетиком на крышке, но он к нему привык и держал в нем порезанные пополам сигареты «Прима» без фильтра. Из экономии и чтобы не перекуривать.

— А как он к тебе попал? — обалдела я.

— А он маман в палеонтологический музей водил. Смотреть скелет древнего шерстистого носорога… Потом у нас чай пили. Видимо, он его забыл. А разве он тебе не говорил?

— Да, да, конечно, из головы выскочило, — соврала я.

На том и разбежались.

Сначала я не придала этому значения. В конце концов, и ее мать, и мой отец более чем взрослые особы, и если они вместе сходили в кино или музей древних мослов, то что с того?

И только дома меня долбануло по-настоящему. Почему он со мной в молчанку играл?

Вот тут-то все и начало становиться на свои места. Меня одолевали личные страсти-мордасти, и в последнее время мне было не до Никанорыча. А между тем кое-что могло бы внимательную дочурку насторожить. Во-первых, он обзавелся роскошным одеколоном и стал бриться дважды в день, утром и вечером, и даже сходил в парикмахерскую и постригся молодежным бобриком, хотя раньше особенного внимания на свою внешность не обращал. Во-вторых, извлек из шкафа лучший гражданский костюм, надеваемый прежде только по особым праздникам, и стал носить его каждый день. С галстуками, которых терпеть не мог, потому что они его якобы душат. Перечистил до сияния всю свою обувь. И даже, кряхтя, занялся гантелями, чтобы согнать уютный животик, нисколько его не портивший.

Пару раз, когда я заставала его за негромким телефонным разговором, он кому-то бросал: «Отбой! Перезвоню позже!» — и вешал трубку.

Что там сказала Рагозина? Что ее мать уехала в эту поганую Журчиху с неделю назад? А отец когда свалил от меня, собрав барахлишко? Почти тогда же? Значит, они все уже решили заранее, сговорились? Или это он сам решил перебраться к своей запоздалой единственной и неповторимой? Ромео уцененный…

Чуть не скуля от жуткой догадки, я отправилась в его комнату, перерыла письменный стол, нашла в записной книжке телефон дмитровского оружейника. В трубке трещало, но полковой умелец довольно внятно проорал, что у него «Антоши нету!», и уточнил, что ждет отца к седьмому ноября, но, в общем, будет рад видеть его в любой день, поскольку фирменного пойла нагнал два молочных бидона. «Можем взлетать! Хоть завтра!» — кричал он.

Я долго сидела как в воду опущенная, почти совершенно точно зная, где и с кем сейчас мой отец.

Кроме него, у меня никого не было. А теперь что же — и его не будет? Совсем?

Эта миляга и скромняга Нина Васильевна совершенно спокойно и расчетливо накинула на моего личного Антона Никанорыча намордник и увела его в свою сельскую конуру.