— Сигаретки есть? — спросила она. — Угости, пожалуйста…
Я дала ей сигарету и зажигалку. Прикуривала она неумело.
— Катя… знает? — помолчав, напряженно спросила она.
— Откуда? Я сама ничего не знала, — ответила я.
— Это хорошо, что она не в курсе…
— Почему?
— Я ее… боюсь, — вздохнув, призналась Рагозина. — Понимаешь, она мне уже не один раз жизнь ломала… Думаешь, не ухаживали за мной? Всерьез? Я ведь не уродка, мозги не куриные, да и в том, что мужчине ночью надо, разбираюсь, справочники не требуются…
— Это я уже заметила, Нина Васильевна, — ужалила я ее смиренно.
— Ну не надо так со мной, Маша, — тяжело и угрюмо сказала она. — Я ведь знаю, она заявит: «Ты что, с ума сошла?» И опять будет — что? Ничего опять не будет… Не понимаешь? Ей лет восемь было, наметился у меня вариант… Приходит в дом человек — у Кати истерика! И не просто истерика, спеца по детской психиатрии приглашать пришлось! Она ведь сухую голодовку всерьез объявила! Ее это мамочка, больше ничья! Ну а что может быть для нормальной матери дороже ребенка? Больше никто из кандидатов в нашем доме не бывал… И все, что живой женщине положено, я на стороне прихватывала… Так, от случая к случаю! Думала, вырастет — поймет… Года два назад познакомилась с одним… Не алкаш, веселый, в разводе, болтается как топор в проруби… На «Мосфильме» работает. Техник по съемочной аппаратуре… Он меня в Дом кино повел, а после домой к нам зашли, просто чайку попить! Мы в дом — она из дому! Я до утра по Москве гоняла, все ее искала. А она, оказывается, в нашем дворе за кустиками просидела. Видела, как я мечусь, и даже не подошла. Наказывала меня, понимаешь? Я ведь, если откровенно, и не живу, Маша, я ведь ей служу… Будто перед нею виновата в чем-то… Хочешь заниматься музыкой с приходящим учителем — пожалуйста! Из кожи лезу, чтобы они мир повидала. Только бы в доме тишь да гладь и никого, кроме нас с нею. Пусть так!
Я молчала. Как ни кинь, а выходило, что и я, похоже, ничем не лучше этой ее жучки, Катьки Рагозиной. Нина Васильевна попала в цель с беспощадной точностью. Не случайно, конечно. Просто ее ключик к моему замку подходил абсолютно точно.
— А как же отец? — наконец спросила я. — Как с ним-то дальше? Не чужие же мы с ним… Покуда…
Она чиркнула зажигалкой, раскуривая погасшую сигарету, включила электрический фонарик, и яркое пятно высветило тропку через огород.
— Пойдем-ка.
Мы прошли через огороды, потом немного по лугу — луч плясал на мокрой от росы прижухлой траве. Потом перед нами встала дубовая роща. Пространство под ночными матерыми коренастыми дубами было чистым, идти было легко, под ногами похрустывали опавшие желуди. В глубине дубравы что-то светилось. Это оказалась лампочка на строительном вагончике на колесах, которого из деревни за стволами видно не было. Здесь строился какой-то коттедж, и хотя кладка была еще невысокой, выведенной только по цоколь, было понятно, что заложен целый дворец, под который уже вырубили полрощи. Возле штабелей кирпича (видно, очень дорогого, потому что каждая темно-красная кирпичина была в пленочной обертке) лежали на поддонах гранитные плиты для облицовки цоколя. Под временными навесами громоздились ящики и бочки со стройматериалами, брезент прикрывал металлические и пластмассовые трубы, а на самом виду стоял блистающий унитаз рубиновой керамики, выброшенный, вероятно, потому что его раскокали при разгрузке.
Наворочено здесь было уже немало. Чернели незасыпанные траншеи, куда-то далеко вниз уходила забетоненная ямина котлована, а вокруг стояли желтого цвета механизмы — небольшая бетономешалка, дизельный компрессор на колесах, лебедки и дисковая пила. Стройлес — весь этот брус, пиленка, вагонка — был заштабелеван и прикрыт толем отдельно.
В вагончике кто-то был, потому что из жестяной трубы над крышей вился дымок, внутри играло радио и противный воющий голос пел заунывно и протяжно что-то арабское.
— Вон там у этого хмыря будет теннисный корт, — махнула рукой Рагозина. — А вон в той стороне — бассейн. Видишь, сколько земли отхапал? Но обещает асфальт проложить от самой железки до деревни, пруд экскаватором прочистить и в каждую избу — газ… Врет, конечно!
— Кто?
— А черт его знает! Я его не видела… С ним вчера твой отец разговаривал… Он сюда на таком вездеходе приезжает, который из любой грязи вылезет… Внедорожник, да? Красивенький такой, с фонариками. Женщины говорят, этот тип вроде как по таможенной службе. Видно, много нахапал, есть чего бояться. Иначе бы в такую глушь не залез. Ему все это дело летом турки наворочали, как будто наших нету… Только турки морозов боятся, прикрывают на зиму лавочку… Этот вот последний остался. — Рагозина постучала в стенку вагончика кулаком и позвала: — Эй, Ахмет!
Музыка прервалась, и из вагончика вылез сильно простуженный, немолодой брюнет с усами, закутанный по макушку в шерстяное одеяло, в клетчатом платке вроде бабьего. Поверх платка была нахлобучена солдатская ушанка. Он был застарело небрит, печален и отрешен, улыбался усиленно и как-то испуганно.
— Видишь, еще и зимы нету, а он уже синий, — сказала Нина Васильевна. — Самогонку пить ему вера не позволяет, но насчет пожрать — мы его подкармливаем… Кушай, радость моя! Угощайся…
Рагозина протянула турку узелок с выпечкой, какими-то кастрюльками и мисочками, и он обрадовано закивал:
— Спа-си-ба!
— Бог спасет… То есть Аллах! — усмехнулась Рагозина. — Посуду только притащишь…
Турок ушмыгнул торопливо в вагончик, а Нина Васильевна постучала ботинком по унитазу:
— Тут барахла на тысячи несчитаные. Деревенские мужики этого хмыря, владельца, не устраивают: пропьют все, к чертовой матери, на сторону продадут или растащат по своим избам. А отец твой уже перетолковал с хозяином. Тот жутко доволен, военный человек, полковник, офицер — не хухры-мухры. Дисциплина. И при ружье опять же. Заработок обещан очень приличный, двести долларов в месяц чистыми, из рук в руки, а весной, когда зимовка кончится, премия… В общем, полная охрана всего хозяйства!
— В сторожа, значит, нанялся.
— Как колобка ни назови, только в печь не сажай… Так что, Маша, как я его тут на зиму одного оставлю? Вот в этом вагончике, что ли, вместо турка мерзнуть, когда дом есть? Конечно, он аккуратист, привык по службе сам себя обихаживать, только без меня все равно грязью по уши зарастет. А кто его кормить будет, готовить, стираться… Мы как прикинули? Его пенсия да моя — уже жить можно! Картошка своя, капустка, огурчики… Дед Миша обещал четырех несушек дать. С петухом!
— Вы, Нина Васильевна, еще и коровку заведите! — не выдержала я. — Будете за сиськи дергать, творожок, сметанка… Вы хоть соображаете, придурки городские, что это такое — деревня? Не на лето, а всерьез?
— Вот что, Маша. — Рагозина отшвырнула окурок. — Я не знаю, что у него там с тобой случилось, и не мое это дело. Только ты на него, пожалуйста, больше не рассчитывай. Не вернется он в Москву. Ему, похоже, там больше делать нечего. Он сам так сказал мне. Ну, может быть, подскочит забрать кое-что из вещей. Не в Сибири же, электрички — вон они! Так что ты теперь сама себе голова!
Я одно понимала: отца больше нету. То есть он, конечно, есть, но рядом со мной его больше не будет. Как было все последние годы. Привычно и незыблемо.
И так мне все показалось странно и дико: и этот ночной лес, и навороты кирпичей и глины, и черное небо в звездах, и заунывный голос азиата, который вновь взвыл в вагончике, что я, задохнувшись, рванулась в бег слепо и отчаянно. Нырнула в темень дубравы, но почти сразу же ударилась плечом в ствол дуба, споткнулась и упала вниз лицом в мокрую палую листву.
Рагозина догнала меня, присела, затрясла испуганно за плечи:
— Что? Что? Тебе больно? Где? Здесь?
Я молча поднялась. Она приткнулась ко мне всем лицом, прижалась щекой к моей щеке. Лицо было мокрое. Она плакала.
— О господи, господи! — отчаянно шептала она. — Ну так выходит… Счастливая я, Машенька… Думала, уже никогда-никогда! Ну, сколько мне еще в жизни отпущено? И не только в ноченьках дело, хотя, конечно, и в этом. Не одна я теперь, и он не один. Я ведь пою, Маша! Вот он не слышит, а я во двор ночью выскочу, к липе прижмусь, мурлычу… Хорошо мне, как никогда прежде! Стыдно, самой почти смешно. Только что я видела-то? Все чужие куски подбирала… А вот теперь — все мое! И он — мой. Ну, так отдай ты нам хотя бы последние наши сроки… Не мешай!
