Как только мы вошли в гостиную, мне стало гораздо понятней, почему Хоффман не желал освобождать ее для меня. В зале, до отказа набитом гостями, многие из которых были кричаще разряжены, не смолкали смех и болтовня, и я сначала подумал, что здесь устроена частная вечеринка. Но пока мы медленно прокладывали себе путь через толпу, я ясно различил в ней несколько отдельных групп. Один угол занимала жизнерадостная компания местных жителей. Другая группа включала в себя богатых молодых американцев – многие из них пели хором какой-то студенческий гимн; в еще одном углу, за сдвинутыми вместе столами, веселились, не менее шумно, чем все остальные, японцы (исключительно мужчины). Группы были четко разделены, но – и это было любопытно – между ними происходило оживленное взаимодействие. Повсюду гости бродили между столиками, хлопали друг друга по спине, щелкали фотоаппаратами; туда и обратно передавались тарелки с сандвичами. От стола к столу сновал одетый в белую униформу официант с озабоченным лицом; в каждой руке он держал по кофейнику. Мне хотелось взглянуть на фортепьяно, однако пришлось сосредоточиться на том, чтобы пробиться сквозь толпу и не отстать от Хоффмана. Наконец я добрался до противоположной стены, где Хоффман держал для меня дверь открытой.
Я шагнул в коридор, в конце которого виднелся выход наружу. Через несколько секунд я очутился на небольшой, залитой солнечным светом автомобильной стоянке, которую быстро узнал: сюда приводил меня Хоффман в тот вечер, когда мы ездили на банкет в честь Бродского. Хоффман распахнул передо мной дверцу большого черного автомобиля, и мы медленно двинулись вперед по запруженным народом улицам: было время ланча.
– В этом городе такое движение, – вздохнул Хоффман. – Мистер Райдер, не включить ли кондиционер? Вы уверены, что не надо? Бог мой, ну и движение. К счастью, нам недолго осталось терпеть. Мы свернем на юг.
В самом деле, у ближайшего светофора Хоффман свернул на дорогу, где автомобилям было куда просторнее, и вскоре мы уже катили с хорошей скоростью по открытой местности.
– Да, этим и замечателен наш город, – заметил Хоффман. – Два шага – и вы на природе. Чувствуете, воздух стал уже заметно лучше?
Я буркнул что-то в знак согласия и замолк, не желая вступать в беседу. Прежде всего я усомнился, был ли прав, выбрав «Асбест и волокно». Чем больше я об этом думал, тем яснее вспоминал, что моя мать однажды раздраженно высказалась по поводу как раз этой композиции. У меня мелькнула мысль, не стоит ли выбрать что-нибудь совсем другое, например «Аэродинамические трубы» Казана, но их исполнение растянулось бы на два с четвертью часа. Не приходилось сомневаться, что короткая, насыщенная пьеса «Асбест и волокно» – это сам собой напрашивающийся выбор. Ни одна другая пьеса сравнительно небольшой длины не дает возможности продемонстрировать такое разнообразие настроений. И конечно же – по крайней мере, на поверхностный взгляд – именно это сочинение должно было бы особенно понравиться моей матери. И все же что-то – возможно, всего лишь тень воспоминания – мешало мне увериться в удачности этого выбора.
Если не считать грузовика, видневшегося далеко впереди, мы были теперь одни на дороге. Я рассматривал поля по сторонам и пытался уловить этот смутный обрывок воспоминания.
– Теперь уже недолго, мистер Райдер, – раздался голос Хоффмана. – Уверен, во флигеле вам понравится куда больше. Там очень спокойно: самое подходящее место, чтобы поиграть час или два. Еще немного – и вы уйдете в вашу музыку. Как я вам завидую, сэр! Вскорости перед вами предстанет все изобилие музыкальных идей. Словно бы вы блуждали в великолепной художественной галерее – и какой-нибудь волшебник предложил вам сложить в корзину для покупок и унести домой все, что приглянется. Простите, – он хихикнул, – но это моя излюбленная фантазия. Мы с женой идем вместе вдоль удивительной галереи, полной самых красивых вещей. Кроме нас, там нет никого. Даже служителя. В моей руке корзина для покупок: нам сказали, что мы можем взять все, что пожелаем. Конечно, есть определенные ограничения. Нельзя набирать больше, чем поместится в корзине. И, разумеется, не разрешено потом что-нибудь продавать – хотя нам и самим бы не пришло в голову столь бездарно злоупотребить редчайшей возможностью. И вот мы с женой следуем по этому изумительному залу. Галерея является частью какого-то обширного загородного дома, уж не знаю где: посреди, скажем, открытой местности. С балкона перед глазами расстилается живописный вид. В углах балкона стоят большие каменные львы. Мы с женой любуемся оттуда пейзажем и обсуждаем, что выбрать. Мне почему-то нравится воображать, что приближается буря. Небо налито свинцом, но тени от предметов такие, словно сияет солнце. Балкон весь увит плющом. Наша корзинка пока пуста, и мы решаем, чем ее заполнить. – Внезапно он рассмеялся. – Простите, мистер Райдер, я слишком разговорился. Просто я так представляю себе настроение человека, одаренного вашими талантами, когда он намерен час-другой провести в спокойной обстановке за фортепьяно. Таковы, как мне кажется, чувства человека вдохновенного. Перед вами галерея возвышенных музыкальных идей. Вы присмотритесь к одной, но тут же отрицательно мотнете головой. Прекрасная пьеса, но не совсем то, что нужно. О! Какая изумительная гармония, должно быть, царит тогда в вашей голове, мистер Райдер! Как бы я хотел сопровождать вас в путешествии, в которое вы пускаетесь, когда ваши пальцы коснутся клавиш. Но, разумеется, мне туда путь заказан. Как же я завидую вам, сэр!
Я неопределенно хмыкнул, и некоторое время мы ехали молча. Потом Хоффман сказал:
– Давно, до свадьбы, моя жена, наверное, так рисовала себе нашу совместную жизнь. Наподобие этого, мистер Райдер. Что мы с ней рука об руку войдем с корзинкой в некий прекрасный безлюдный музей. Но она, конечно, не воображала себе конкретной картины. Знаете, у моей жены было много талантливых предков. Ее мать – замечательная художница. А дед – один из крупнейших фламандских поэтов своего поколения. По каким-то непонятным причинам он не признан, но это не меняет дела. Были и другие. В ее роду все очень одарены. Воспитанная в подобной обстановке, она всегда считала красоту и талант чем-то совершенно естественным. Как же иначе? Говорю вам, сэр, это порождало некоторые недоразумения. Собственно, это породило весьма значительное недоразумение в нашей совместной жизни.
Хоффман снова замолчал и стал смотреть вперед, на дорогу.
– Мы познакомились благодаря музыке, – произнес он наконец. – Мы, бывало, сидели в каком-нибудь кафе на Херренгассе и говорили о музыке. Вернее, говорил я. Думаю, трещал без умолку. Вспоминаю, как шел однажды с нею по Фольксгартену и битый час, во всех подробностях, описывал свои впечатления от «Вентиляций» Маллери. Конечно, мы были молоды – и у нас была уйма времени для разговоров. Но даже и в те дни она чаще помалкивала и слушала меня, и я замечал, что она глубоко взволнована. Да-да. Кстати, мистер Райдер, вспоминаю, в ту пору мы были совсем не так юны, как мне подумалось. Не то чтобы только-только созрели для брака. Быть может, она чувствовала, что упускает время, – кто знает? Так или иначе, мы заговорили о браке. Я любил ее, мистер Райдер, очень любил с самого начала. Она была так хороша. Даже увидев ее сегодня, вы бы поняли, как она была хороша. Но то была особая красота. С первого взгляда было заметно, что она тонкая натура. Честно вам признаюсь, я был от нее без ума. Трудно выразить, что я испытал, когда она ответила мне согласием. Казалось, вся моя жизнь будет сплошной радостью. Но через несколько дней, вскоре после этого разговора, она впервые пришла ко мне домой. В то время я работал в отеле «Бургенхоф» и снимал комнату поблизости, на Глокен-штрассе, у канала. Это была очень недурная комната, хотя и не предел мечтаний. Вдоль стены – прекрасные книжные полки, у окна – дубовый письменный стол. И, как я уже говорил, вид на канал. Дело происходило зимой, роскошным солнечным утром, вся комната была залита светом. Конечно, я старательно навел порядок. Она вошла и огляделась, эдак внимательно. Потом спокойно задала вопрос: «А где ты сочиняешь музыку?» Этот миг, мистер Райдер, я запомнил в точности. Словно бы это происходило сейчас. Я считаю его поворотным в своей жизни. Я не преувеличиваю, сэр. Не сомневаюсь: та жизнь, которую я сейчас веду, началась именно тогда. Кристина стоит у окна, яркий январский день, рукой – двумя или тремя пальцами – она упирается в стол, как бы для равновесия. Она бьша на редкость красива. И задала этот вопрос с искренним удивлением. Видите ли, сэр, она не понимала, в чем дело. «Но где же ты сочиняешь музыку? Я не вижу инструмента». Я не знал, что ответить. Мне сразу стало ясно, что речь идет о недоразумении – недоразумении поистине чудовищном. Осудите ли вы меня, сэр, за то, что я поддался искушению и не стал себя губить? На прямую ложь я бы не пошел. Даже ради спасения собственной жизни. Но ситуация была очень сложная. Когда я вспоминаю о ней, меня охватывает Дрожь. «Где же ты сочиняешь музыку?» «Фортепьяно У меня нет, – отозвался я весело. – Ничего нет. Ни нотной бумаги, ничего нет. Я дал зарок два года не сочинять». Так я ей сказал. Я выпалил это сразу, без малейшего смущения или замешательства. И даже оговорил точную дату, когда собираюсь вернуться к сочинительству. Но пока, временно – нет, я не сочиняю музыки. А что еще я мог сказать, сэр? Как вы думаете? Я смотрю на женщину, в которую безумно влюблен и которая совсем недавно согласилась выйти за меня замуж, и безропотно принимаю свое крушение? Говорю: «О Боже, произошло недоразумение. Само собой, я освобождаю тебя от всех обязательств. На том и простимся…»? Конечно, я на это не пошел, сэр. Вы, возможно, думаете, я поступил нечестно. Но тогда вы слишком ко мне строги. Во всяком случае, в тот период моей жизни сказанное было не вполне ложью. Я твердо намеревался в один прекрасный день взяться за инструмент и даже мечтал о сочинительстве. Так что я не совсем лгал. Слукавил – да, допускаю. Но что мне оставалось делать? Я не мог допустить, чтобы она ушла. И я сказал, что решил два года не заниматься композицией. Чтобы очистить ум и чувства – что-то в этом духе. Помню, некоторое время я на этот счет распространялся. И она благосклонно выслушала весь этот вздор, кивая в знак согласия своей красивой умной головкой. Но что же мне оставалось делать, сэр? И знаете, с того дня она ни разу не упоминала о моем сочинительстве, ни разу за все эти годы! Догадываюсь, мистер Райдер, какой вопрос вертится у вас на языке. Отвечаю, заверяю вас: за все время нашего знакомства, прогулок вдоль канала, встреч в кафе на Херренгассе, я ни единым словом не давал ей понять, что сочиняю музыку. Да, я жил любовью к музыке, она питала мой дух и наполняла сердце при утреннем пробуждении – это подразумевалось и это соответствовало действительности. Но, сэр, я никогда намеренно не обманывал Кристину. Нет-нет. Это было просто ужасное недоразумение. Происходя из подобного семейства, она неизбежно должна была заключить… Кто знает, сэр?
