«Что стало у них с мозгами?» – переспросила Утч.

«Ну, разве она не прелесть? – сказал священник – У вас дома все будут без ума от нее».

Для свершения процедуры требовалась подпись свидетеля – у нас им был церковный сторож, грек по имени Гольфо, который еще не научился писать свою фамилию. Он подписался так: Гольфо X.

«Надо дать ему на чай», – сказал священник

Я дал Гольфо двадцать шиллингов.

«Теперь он хочет вам сделать подарок, – сказал священник. – Гольфо бывает свидетелем на многих свадьбах и всегда делает подарки».

Гольфо подарил нам ложку. Это была не серебряная ложка, но на ней было эмалевое изображение собора Св. Стефана. Наверное, мы могли бы притвориться, что венчались именно там.

Священник проводил нас немного.

«Вам надо быть готовыми к маленьким ссорам, – сказал он. – И даже к тому, что можете стать несчастными».

Мы кивнули.

«Но я сам женат, и это прекрасно. И тоже на венке, – шепнул он мне. – Я думаю, из них получаются лучшие жены на свете».

Я кивнул. Внезапно возникла пауза, священник замолчал.

«За угол мне нельзя, – сказал он. – Дальше – сами. Теперь вы самостоятельные люди!»

«А что там, за углом?» – спросил я, полагая, что он говорит метафорически, однако имелся в виду вполне реальный угол Реннвег и Меттернихгассе.

«Там, за углом, – кондитерская, – сказал он. – Я на диете, но не смогу удержаться от куска орехового торта, если увижу его в витрине».

«Я хочу торт с кофейным кремом», – решила Утч и потащила меня вперед.

«В этом городе слишком много сладостей, – посетовал священник, – но знаете, чего мне недостает больше всего?»

«Чего?»

«Гамбургера, – сказал он. – Это лишает меня ощущения дома».

«Гамбургеры – это барбекю, да?» – спросила Утч.

«О, вы только ее послушайте, – воскликнул он. – Вот это девушка!»

Когда мы возвращались из церкви в Studentenheim, вдруг ногти Утч впились мне в запястье, она затаила дыхание и вскрикнула – но видение, которое ей померещилось, исчезло за поворотом. Ей показалось, что она увидела человека с дыркой в щеке. Мы, пишущие исторические романы, знаем, что прошлое может оживать и становиться как бы реальным.

«Но он выглядел как живой, – сказала Утч. – Он вроде даже стареет раз от разу, сейчас он и впрямь выглядит на десять лет старше, чем когда ушли русские. Он поседел, немного согнулся и все такое».

«А сама дырка? – спросил я. – Она меняется?»

«Дырка есть дырка, – сказала Утч. – Она ужасна. Сначала кажется, что это тень так падает, но она не исчезает. Потом думаешь, что это какая-то грязь, но она уходит вглубь, как раскрытая дверь. И глаз немного скошен в сторону дырки и скула какая-то не такая».

«Кошмар», – сказал я.

Мы обсудили, как часто и в связи с чем возникает видение. Случайно ли, что он появился сегодня, когда она порывает со своим прошлым? Может, видение – часть ее самой, не желающая расставаться с прошлым?

Нет, она не думает, что есть какая-то закономерность. Она пожала плечами; она не размышляла над этим. Я предположил, что этот человек как бы заменил ей отца. Ведь его нанял Кудашвили для ее защиты; а поскольку никуда не денешься от того, что Кудашвили умер, вот она и заменила его в своем сознании наиболее очевидным воплощением безопасности. Годами она следила по газетам за арестами людей банды Блюма, и я сказал ей, что если она когда-нибудь увидит фотографию человека с дыркой в щеке среди убитых или арестованных, то, вероятно, почувствует огромную потерю.

«Только не я», – сказала Утч. (Много лет спустя она скажет: «Психологию лучше всего применять к растениям».)

Зарядку она делала как мужчина – приседала, отжималась. Конечно, так делал зарядку капитан Кудашвили. Мне, безусловно, нравилось наблюдать за ней.

«Как сказать по-немецки „мы поженились“?» – спросил я.

«Wir sind verheiratet».

Я пошел вниз, но не застал там Генриха и Вилли; было не время бриться. Кто-то из них оставил жестянку с кремом. Я встряхнул ее и подумал, что хорошо бы написать во всю ширину зеркала: «WIRSINDVERHEIRATET!», но, пожалуй, крема не хватит. И тут, когда из кабинки туалета позади меня вышел человек с дыркой в щеке, жестянка выпала у меня из рук.

Он был довольно стар, и дырка оказалась точно такой, как ее описала Утч. Было непонятно, отчего она темная: то ли от глубины, то ли оттого, что был еще и ожог. Эта жуткая дырка притягивала взгляд.

«Wir sind verheiratet», – сказал я ему, поскольку именно эту фразу только что репетировал.

«Да-да, я знаю», – устало и раздраженно сказал он. Он медленно подошел к раковинам и, опершись на одну из них, пристально поглядел на себя в зеркало. – Она рассказывала вам обо мне, я догадываюсь по тому, как вы смотрите на меня».

«Да, – сказал я, – но она думает, что вы – плод ее воображения. Так же думал и я».

«Хорошо, хорошо, – сказал он. – Очень хорошо. Работа подошла к концу, вы увозите ее, а я слишком стар и беден, чтобы и дальше следовать за ней. Америка! – внезапно вскричал он, как от боли. – Хотел бы я, чтобы меня кто-нибудь увез в Америку!»

Он смотрел на меня в упор. На гангстера, или наемного убийцу, или телохранителя он не был похож; он выглядел как обносившийся ювелир, который, пренебрегая собственным здоровьем, тратил деньги лишь на дорогие кольца и ожерелья для женщин, вечно покидавших его. Лучше бы он купил изысканную брошь, чтобы прикрыть дырку; да, может, и простой булавки хватило бы; только трудно было бы ее приколоть. Мне показалось, он пришел без пистолета.

«Что вы думаете о моем английском?» – спросил он.

«Довольно хорош», – сказал я.

«Ja, неплох, – подтвердил он. – Она изучала его, и я тоже. Она ходила по музею, и я ходил. Она садилась на трамвай – я старался следовать за ней. Обычно она не видела меня, но иногда я был недостаточно осторожен. Я старею, вот в чем дело».

«Почему вы преследуете ее? – спросил я. – Вы все еще работаете на русских?»

Он плюнул в раковину и покачал головой.

«Что русские, что американцы – все едино, – сказал он. – Я обещал Кудашвили. Я обещал присмотреть за ней, пока она не воссоединится с ним. Откуда я знал, что его убьют? Я обещал присматривать за Утчкой. Но не более. Кто думал, что ей понадобится целых двадцать пять лет, чтобы выйти замуж?»

«Боже, – сказал я. – Вам надо было рассказать ей все».

«Она ненавидит меня, – сказал он. – Это несправедливо, конечно. Да, я работал раньше на Бенно Блюма, ну и что? А потом я работал на Кудашвили. Она что, думает, он ангел?»

«Скажите ей об этом сейчас, – сказал я. – Докажите ей, что вы существуете на самом деле. Но сначала, пожалуй, я пойду как-то предупрежу ее…»

«Ты ненормальный, что ли? – воскликнул он. – Все кончено. Больше она не увидит меня, так зачем ей знать? Она думает, что я – сон. Просто скажите ей, что больше я ей не буду сниться. И это правда. Вы на ней женились, теперь и присматривайте за ней».

«О, конечно, конечно», – заверил я. Его слова показались мне искреннее, чем те, что говорил нам священник. И обещание мое прозвучало горячее моей клятвы верности у алтаря.

Вдруг он нагнулся над раковиной, быстро, с какой-то болью взглянул на свое отражение в зеркале, потом отошел, рыдая, и осел возле кабинок, тихо плача, содрогаясь всем телом.

«Я вас обманываю, – сказал он. – Все эти годы я надеялся, что хоть раз она взглянет на меня без ужаса и не вскрикнет, как при виде чудовища. Когда она была девочкой, она смотрела на мое лицо так, словно не видела в нем ничего особенного, будто ей просто немного жаль, что со мной такое случилось. Она была чудесным ребенком, должен вам сказать».

«Так в чем же вы меня обманываете?»

«Я наблюдал, как она ввязалась в историю с этими двумя малолетками. Сначала я думал, что убью их обоих. Потом думал, что убью тебя, но ты просто втрескался в нее, я вижу. Я тоже в нее втрескался».

«Вы любите ее?»

«Ja, – выдавил он, – но теперь все кончено! И лучше ни слова не говори ей об этом, или я найду тебя хоть под землей. Даже если это будет какая-нибудь Оклахома, – сказал он, – я найду тебя и глаза повыцарапаю».