— Не запираешься? — вполголоса спросила она. — А Грандиозы не боишься?

Кеннета самого не было видно, она услышала только тихий удовлетворенный смех от окна.

— Пытаюсь колдовать, — пояснил он. — Зачаровываю дверь, чтобы она впускала только тебя. Сперва хотел сделать так, чтобы ее видела только ты, а остальные проходили мимо, но это значило бы идти по проторенной тропке. Это я уже делал. К тому же я мог подвести Уриена, если бы вдруг что-то случилось. Если бы ему пришлось искать меня в его собственном доме, это было бы мало что дурной благодарностью за гостеприимство, но и могло плохо кончиться. А вдруг — нападение?

Каким-то чудом избегая острых углов — должно быть, каморка, выделенная Кеннету, была почти пустой, — Аранта пробралась к узкому ложу, поставленному сразу под окном, а потому находившемуся в самой густой тени. Возлюбленный валялся там навзничь, закинув руки за голову. Наступая носками на пятки, Аранта сняла ботинки, распустила нужные шнурки и заставила его подвинуться, чему Кеннет, кстати, не слишком-то и противился. И им просто пришлось обняться, чтобы ни один из них не оказался неожиданно на холодном полу.

Это время, когда не происходило, казалось бы, ровным счетом ничего, куда-то пропадало, истекая серебром, молчанием и ночью. Как будто бы весь смысл его был в том, чтобы только находиться рядом, соприкасаясь обнаженными телами. Может ли Кеннет остановить мгновение?

— Я очень тебя люблю, — сказала она. Повернув голову, он коснулся губами ее виска. Когда он научился делать это так, что нежность пронзала ей душу?

— Спасибо, милая. Я знаю. Пауза.

— Уриен Брогау — самый умный и самый смелый человек на свете, — вдруг произнес Кеннет, глядя в темноту.

— Куда ж ему деваться, коли ты взялся так о нем думать, — в плечо ему усмехнулась Аранта. — Одна из тех вещей, которые приходится усвоить. Получая это, мы, в сущности, не получаем ничего. Ни таланта, которым не обладали прежде, ни ума… Чистая голая сила, которую еще надо к чему-то и как-то приложить, чтобы не наделать бед, сопоставимых только с нашим же могуществом. Те месяцы, что я простояла у локтя Грасе, дали мне больше, чем годы, проведенные на ступенях трона.

— Значит, немногое и утратим? Ни ум, ни талант, ни житейский опыт, так?

Аранта не ответила. Она и о сказанном-то пожалела. Учить вздумала. Мамаша.

В душе ее осталось странное разочарование, как след в песке, смываемый прибоем. Как будто она надеялась, что Кеннет убедит ее в Анелькиной неправоте.

— …самый беззубый текст отлучения, какой я когда-либо видел, — охотно отвечал Грандиозе Уриен. Он, к изумлению Аранты, избегавшей задавать ему личные вопросы, даже не подумал поджать губы в ответ на Анелькину попытку придать разговору светский характер. С присущим ей отсутствием такта девушка поинтересовалась, как ему живется под интердиктом. Рената, пользуясь тем, что внимание гувернантки отвлечено, поставила локти на стол.

— На самом деле всегда составляется два документа, — как ни в чем не бывало продолжал Уриен. — Один — для оглашения на площадях, другой — для внутреннего пользования, с ограниченным доступом и с формулировкой истинных причин, по каким деятельность отлучаемого вредна церкви. Какой из них важнее?

— Второй, конечно, ведь там написана правда, — предположила Анелька, незаметно для самой себя подпирая кулачками румяные яблочки щек. За несколько дней пребывания в Фирензе она заметно похорошела. Впрочем, Уриен Брогау, исполняющий роль души компании, тоже весьма интриговал Аранту.

— Второго в моем случае не было вовсе, — сказал Уриен. — Из чего я заключаю, что Ареопаг негласно одобрил содеянное мной, хотя и предпочел бы, чтобы это было сделано иначе. Тоньше. И, кстати, я всегда уверен был в том, что важнее первый, поскольку интердикт воздействует прежде всего через общественное мнение. Текст, способный управлять настроением умов, составляется, как правило, в крепких выражениях, примеры которых я… м-м-м… в обществе дам и детей приводить не стану… с выдержанным чувством ритма, с легко запоминающимися яркими ярлыками: в конце концов, никого в особенности не волнует, в чем конкретно виновно это исчадие ада.

Он лучезарно улыбнулся и хрустнул пальцами, невольно напомнив Аранте о неминуемо грозящем ему в будущем артрите. Пустое. Разве это ей мучиться с его старческими болячками, когда придет время? Как ни силилась она вообразить себе Клемента Брогау в королевском нагруднике черной кожи, расшитом самоцветами, всякий раз вместо незнакомого лица с едва уловимыми чертами фамильного сходства воображение подставляло Уриена, и приходилось признать, что зрелище выходило блистательное.

— …а литератора-специалиста такого класса у них теперь нет.

— Возможно, — сказал Кеннет, — они считают, что клейма «Цареубийца» достаточно?

Сказанные негромко, эти слова повисли над столом, и даже Веспасиан оторвал от пола тяжелую голову и вопросительно пошевелил ушами. Один лишь Райе, болтая ногами, остался в счастливом неведении.

— Если ты можешь, не кривя душой, сказать, что в жизни. не сделал ничего такого, о чем пришлось бы сожалеть и чего стоило бы стыдиться, — медленно ответил ему Уриен, — ты счастливец. В любом случае все, что я мог и хотел сказать по этому поводу — сказано. Не тебе.

Еще одна грань. Резкий Уриен.

— Так ты надеешься, что тебя возьмут обратно? — уточнил неугомонный Кеннет. — Я имею в виду все это… ты пьешь воду, носишь балахон и держишь такую мину, словно тебе чуждо все человеческое.

Уриен непроизвольно заглянул в маленькую глиняную чашечку, вокруг которой свободно смыкались его пальцы, как будто вода в ней и впрямь могла независимо от его желания превратиться во что-нибудь запретное. Подмечено было верно: воду за этим столом пил он один.

— Вопрос, почему я делаю или не делаю что-то, тебе придется оставить на моей совести. Равно как и вопрос самого существования моей совести. Принцип обета ведь не в том, что что-то запрещено, а в том, чтобы добровольно отказаться от одного в пользу другого. Обет — это мера твоей принципиальности. Лично мне всегда была любопытна собственная способность к самоограничению. Да, надо мной произнесена определенная формула. Но неужели ты думаешь, будто я давал обет человеку, который отличается от самого меня лишь тем, что у него было немного больше свободного времени, чтобы поразмыслить на отвлеченные темы? У меня есть душа, следовательно, я сам разговариваю с Богом. Значит, только он и может разрешить меня. Когда я почувствую внутреннюю готовность и потребность сделать что-то, я это сделаю, точно так же, как я взял в руки оружие. Ты что же, полагал, будучи отлучен, я немедленно пущусь во все тяжкие?

— Я не это имел в виду. — Кеннет неопределенно пожал плечами. — Но раз уж мы в одной лодке, следует знать, чего именно ты хочешь для себя. Потому что некоторые из нас склонны доверять тебе безоглядно.

— Безоглядно, — стремительно парировал Уриен, — я не стал бы доверять даже тебе.

В эту фразу он ухитрился спрятать иголку, которую немедленно почувствовала Аранта.

— Послушайте! — вмешалась Грандиоза, переполненная благородным стремлением всех помирить. — Может, зря мы ожидаем тут всевозможных ужасов? Мы вполне благополучны уже несколько дней, и ничто не предвещает беды. Кто сказал, что король замышляет худое?

— Я, — заявил Уриен, сделавшийся угрюмым. — Беды не предвещает ничто, кроме элементарной логики. Если бы детей хотели во что бы то ни стало сохранить живыми, Клементу следовало объединить их со своими и воспитывать вместе, так, чтобы посторонний человек и вовсе не разобрался, где — чьи. И доверить их мне всех, раз уж он взялся меня использовать. Или же отправить детей Баккара к их деду по матери Амнези, причем в сопровождении не своих копейщиков, а приглашенных подданных короля Счастливой Страны, дабы исключить любую «несчастную случайность» в дороге и ничем не запятнать честь царствующего дома. Поскольку все было сделано иначе, я имею основания предполагать, что какая-то случайность все же запланирована. Причем она должна быть реализована скоро. Вы, пришлые, возможно, не знаете, но с наступлением зимы Фирензе будет отрезан. Перевалы засыплет. Даже малейшее похолодание, которое заставит обледенеть тропы, сделает передвижение по ним смертельно опасным. Клемент — сын этих же земель. Он вычислит. С угрозой ночного убийцы-одиночки мы, смею утверждать, покончили. Благодаря в том числе и вам, мне удалось поместить детей под круглосуточную защиту: тот, кто придет к ним, нипочем не застанет их одних и нарвется на мой меч или на твой, — кивок Кеннету, — и непременно — на Веспасиановы зубы. Но если об этом знаем мы, то скорее всего об этом догадаются и в Констанце. Можно ожидать, что они изменят тактику: пришлют уполномоченного мерзавца, и с ним столько мечей, сколько хватит, чтобы исполнить дело и представить его в нужном свете, независимо от моей реальной позиции и даже от моих действий. Грубо и эффективно. Мерзавца тоже потом уберут. Как это сделали Тюдоры в истории с детьми Эдуарда.