Хоронить о. Петра вышел буквально весь город. Гроб несли на руках по главным улицам города, за гробом шел крестный ход с хором, а затем народ. Священники время от времени останавливали процессию и служили панихиду. Пение "Святый Боже" и "Помощник и Покровитель" не прекращалось на протяжении всего пути.
Могилу вырыли в очень живописном месте на высоком холме над рекой у самой часовенки, где, по преданию, похоронены родители преподобного Пафнутия. Говорят, о. Петр сам заранее избрал место для своей могилы.
Отрадно было видеть и слышать реакции самых различных людей, характеризующие их отношение к о. Петру, и убеждаться в том, что народ умеет чувствовать и ценить красоту души. Мне хотелось благодарить Бога за возможность быть подле о. Петра в последние дни и недели его жизни и проводить его в последний путь. [...]
Теперь они ушли все, но оставили нам богатое наследство. Прошу только о том, чтобы хоть немного сохранить, хоть чуточку исполнить, пока не погас и для нас свет этого мира. [...]
Август 1959 г.
Дорогая Нина!
На Ваши слова о полном одиночестве хотелось бы возразить словами самого о. Петра, который прямо говорил о том, что одиночества для нас быть не может. Разве возможно, чтобы человек, который весь жил высшей любовью, оставил после себя не чувство всех объединяющей и всех озаряющей любви, не чувство радости и надежды, но чувство полного одиночества?
Каким счастливым был он во время каждого служения литургии, с какой редкой силой чувствовал он радость общения с Богом, каким торжеством звучал его голос! Эта радость передавалась всем; ее чувствовали дети, которые с такими сияющими лицами приветствовали его на улице. Бесконечно больно, что он ушел от нас, но когда вспоминаешь о нем, в сердце звучат слова, которые отражают, как мне думается, самую сущность его внутренней жизни: "Во свете Лица Твоего пойдем и об Имени Твоем возрадуемся вовеки". [...]
ПРИЛОЖЕНИЯ
(В. Я. Василевская. О детстве и юности)
Детство
I
"И был вечер, и было утро" - читаем мы в вечной книге Бытия. Счастлив тот человек, который на всю жизнь сохранил это чувство реальности мира, вечно воссоздающегося благодатью Божией и покоящегося в лоне своего Творца. Это чувство непосредственно дано ребенку, но, не освещенное верой, оно быстро гаснет и сменяется мучительными исканиями, которые находят свое выражение в бесчисленных детских вопросах. Большая часть этих вопросов остается не только не отвеченной, но и не заданной: "Почему увядают цветы?" "Почему умирают люди?" "Почему злой ветер гонит листочки?" "Почему так много страшного в злом непонятном мире за пределами детских сказок и игр?"
Как передать эти муки детства? Муки от невозможности осознать свои впечатления, осмыслить, осветить каким-то высшим светом, распределить по местам...
Отголоски жизни взрослых сквозь полузакрытые двери проникали в детскую комнату и острыми иглами вонзались в сердце...
II
Отшумел 1905 год. Взрослые перечитывали и жгли какие-то книги. Милая девушка Эсфирь, которая так хорошо делала для нас бумажные пароходики, была приговорена к смертной казни как революционерка. Ей удалось бежать в Египет. "Как чувствует она себя там, бедняжка, между фараонами и пирамидами?" думала я.
Мама и тетя, запершись в комнате, читали вслух книгу Леонида Андреева "Анатэма". Я простояла несколько часов у дверей, не будучи в силах уйти, мало понимая, но холодея от ужаса.
Вечером кто-то говорил о Ницше, а ночью сверхчеловек ходил по столам и душил людей...
Часто к папе и маме приезжали родственники и знакомые. Мы, дети, всегда вовремя ложились спать, но я долго не могла уснуть и прислушивалась к их рассказам. Каждый говорил о пережитых бедах и обидах, обвиняя во всем других и оправдывая себя. В детской голове невольно рождалась мысль: "А что, если бы вместо этих людей пришли к нам в гости те, которых обвиняют, - ведь они также стали бы оправдывать себя и обвинять других? Не должно ли все быть как-то наоборот, и тогда меньше было бы обид и страданий?"
Часто взрослые говорили о смерти. Просыпаясь ночью, я часто прислушивалась со страхом к дыханию окружающих - не умер ли кто? Желая яснее представить себе свою смерть, я закрывала глаза и уши и думала: "Не будет солнца, неба, цветов, звуков, все выключится одно за другим, останется ничто. Это будет смерть".
Вечерами, когда мы ложились спать, мама часто уходила на лекции, а бабушка сидела в столовой и что-то читала вполголоса. Я прислушивалась к ее шепоту и думала: "Бабушка уже стара, она скоро умрет, и я больше никогда не услышу ее голоса, не увижу ее лица. Зачем это так?"
Мне хотелось зажать ее руку в своей и сохранить на целую вечность. [...]
V
Бабушка Ревекка Абрамовна была добрая, спокойная женщина с медленными мягкими движениями. Одета она была почти всегда в длинную темную юбку и широкую белую кофту, на голове у нее была черная кружевная косынка. Она умела готовить вкусные блюда и печь пышные "халы", но хозяйственные дела мало интересовали ее, и никто не мог представить себе Ревекку Абрамовну без книжки или газеты. Читала она всю жизнь до глубокой старости. Когда очки перестали помогать, бабушка читала при помощи сильно увеличивающей лупы. Она прекрасно знала историю еврейского народа и параллельно, отчасти, и историю всеобщую. Она всегда была в курсе политических событий, глубоко переживая все, что касалось судьбы родного народа, в какой бы стране это ни происходило. На эти события она откликалась часто гораздо живей, чем на то, что происходило в ее собственной семье и было связано с ее личными интересами. Знакомые, приходившие к нам, охотно беседовали с бабушкой и удивлялись ее памяти и любознательности.
Бабушка охотно читала с нами все наши детские книги. Помню, как мы с бабушкой прочли книги "На плавающих льдинах", "Страна долгой ночи", "Школьные товарищи", "Дон Карлос"No
В дни больших еврейских праздников бабушка не стряпала и не читала газет. Она закрывалась в своей комнате и с утра до вечера читала псалмы и молитвы на древнееврейском языке (что было доступно немногим женщинам).
Бабушку нельзя было беспокоить в эти дни. И я не решалась никому признаться в том, как мучительно хочется мне знать, что написано в больших бабушкиных книгах и что означают эти незнакомые мне квадратные буквы. Я старалась под каким-нибудь предлогом проскользнуть в бабушкину комнату и, торопясь, таинственным шепотом просила показать мне "одну только букву". "Это - "алеф", - говорила бабушка, показывая мне странную букву, напоминающую латинское N, но более правильной формы. После этого я быстро выбегала из комнаты, стараясь никому не выдать своей тайны.
В пятницу вечером бабушка зажигала две большие свечи и молилась над ними. Какая-то особенная тишина царила в это время в комнате, и я знала, что бабушка не за себя и не за своих только детей и внуков молится, но за весь еврейский народ, рассеянный по всему миру, но объединенный веками гонений и скорби, и чувствовала, что в тишине субботнего вечера, в мягком свете этих свечей отдыхает на краткий миг душа народа-страдальца. В еврейской религии нет "я", а есть только "мы". Не "раб Божий", но "народ Божий" предстоит Богу в молитве...
"Ты избрал нас из всех народов и возвеличил над всеми языками", нараспев читала бабушка...
В праздник Хануки зажигали восемь маленьких свечей, вспоминая о братьях Маккавеях. Папа и мама не считали необходимым исполнять что-либо из обрядов религии. То, что делалось, делалось для бабушки, но всегда с теплым и хорошим чувством. Итак, папа, надев по просьбе бабушки шапку, зажигал ханукальные свечи. В комнате становилось весело и празднично. Маленькие огоньки скрепляли никогда не обрывающуюся нить столетий, прошлое народа оживало в далеких потомках.
VI
Мне было, должно быть, лет шесть, когда мы поехали на лето в Балаклаву. "Маленькая светлая бухта с нарядными яхтами - это наше детство, - думала я, - а безбрежное море, скрывающееся за утесами, - это тот большой мир, который ожидает нас за его пределами".
