- Держи свечку перед своею грудью,-говорил Егор Капи-тоныч жалобным голосом,- держи так, чтобы я лицо твое мог видеть. Состарил ты меня, состарил, бессовестный ты человек, состарил совершенно.
- Да чем, помилуйте, состарил я вас, Егор Капитоныч? - послышался глухой и заспанный голос слуги.
- Чем? я скажу чем. Сколько раз я тебе говорил: Митька, говорил я тебе, когда ты со мной куда в гости поедешь, всегда забирай по две штуки каждого платья, особенно... держи свечку перед грудью... особенно нижнего. А сегодня что ты со мной сделал?
- Что-с?
- Что-с? завтрашний день что я надену?
- Да то же, что и сегодня-с.
- Состарил ты меня, злодей, состарил. Я уж и сегодня не знал, куда от жары деться. Держи свечку перед грудью, говорят тебе, да не спи, когда барин с тобой беседует.
- Да и Матрена Марковна сказала-с, что довольно, мол, на что такую пропасть всегда с собой забираете. Только трется даром.
- Матрена Марковна... Разве это женское дело, в это входить? Состарили вы меня. Ох, состарили!
- Да и Яхим тоже говорил-с.
- Как ты сказал?
- Я говорю, Яхим тоже говорил-с.
- Яхим! Яхим! - повторил с укоризной Егор Капитоныч,- эх, состарили вы меня, окаянные, говорить по-русски не умеют путем. Яхим! что за Яхим? Ефим, ну это куда еще ни шло, сказать можно; для того, что настоящее, греческое имя есть Евфи-мий, понимаешь ты меня?.. держи свечку перед грудью... так для скорости, пожалуй, можно сказать Ефим, но уж никак не Яхим. Яхим! - прибавил Егор Капитоныч, напирая на букву я.- Состарили меня, злодеи. Держи свечку перед грудью!
И долго еще продолжал Егор Капитоныч наставлять слугу своего уму-разуму, несмотря на вздохи, покашливанья и другие знаки нетерпения Владимира Сергеича...
Наконец он отпустил своего Митьку и заснул, но и от этого Владимиру Сергеичу не стало легче: Егор Капитоныч так сильно и густо храпел, с такими игривыми переходами от высоких тонов к самым низким, с такими присвистываниями и даже прищелкиваниями, что, казалось, сама перегородка вздрагивала ему в ответ;
бедный Владимир Сергеич чуть не плакал. В отведенной ему комнате было очень душно, и перина, на которой он лежал, охватывала все его тело каким-то ползучим жаром.
В отчаянье Владимир Сергеич наконец встал, раскрыл окно и с жадностью стал вдыхать благовонную ночную свежесть. Окно выходило в сад; на небе было светло, круглый лик полной луны то отражался ясно в пруде, то вытягивался в длинный золотой сноп медленно переливавшихся блесток. На одной из дорожек сада Владимир Сергеич увидал какую-то фигуру в женском платье, он пригляделся: это была Марья Павловна; в лучах луны лицо ее казалось бледным. Она стояла неподвижно и вдруг заговорила... Владимир Сергеич вытянул осторожно голову...
Но человека человек Послал к аначару властным взглядом...
дошло до его слуха...
"Каково,-подумал он,-стало быть, подействовали стишки..." И он с удвоенным вниманием стал вслушиваться... Но Марья
Павловна скоро умолкла и поворотила лицо свое еще прямее
к нему; он мог различить ее темные большие глаза, ее строгие
брови и губы...
Вдруг она вздрогнула, обернулась, вошла в тень, падавшую от сплошной стены высоких акаций, и исчезла. Владимир Сергеич постоял довольно долго у окна, потом, однако ж, лег, но заснул не скоро.
"Странное существо,- думал он, переворачиваясь с боку на бок,- а говорят, в провинции нет ничего особенного... Как бы не так! Странное существо! Спрошу ее завтра, что она делала в саду".
А Егор Капитоныч все храпел по-прежнему.
1П
На другое утро Владимир Сергеич проснулся довольно поздно и тотчас после общего чая и завтрака в столовой поехал к себе домой оканчивать свои хозяйственные распоряжения, как ни удерживал его старик Ипатов. Марья Павловна также присутствовала за чаем; однако Владимир Сергеич не счел за нужное расспрашивать ее об ее вчерашней поздней прогулке; он принадлежал к числу людей, которым тяжело предаваться два дня сряду каким бы то ни было необычным мыслям и предположениям. Пришлось бы толковать о стихах, а так называемое "поэтическое" настроение весьма скоро его утомляло. Целый день до обеда он провел в поле, покушал с большим аппетитом, соснул и, проснувшись, взялся было за счеты земского; но, не окончивши первой страницы, велел заложить тарантас и отправился в Ипатовку. Видно, и положительные люди носят в груди не каменное сердце, и скучать не любят они так же, как и остальные, простые смертные.
Въезжая на плотину, услыхал он голоса и звуки музыки. У Платовых в доме хором пели русские песни. Он застал все общество, оставленное им поутру, на террасе; все, и Надежда Алексеевна между прочими, сидели в кружке около мужчины лет тридцати двух, смуглого, черноволосого и черноглазого, в бархатной куртке, с небрежно повязанным красным платком на шее и гитарою в руках. Это был Петр Алексеевич Веретьев, брат Надежды Алексеевны. Увидавши Владимира Сергеича, старик Ипатов с радостным восклицанием пошел ему навстречу, подвел его к Веретьеву и представил их друг другу. Обменявшись с новым знакомым обычными приветствиями, Астахов почтительно поклонился его сестре.
- А мы, Владимир Сергеич, по-деревенски, песни поем,- начал Ипатов и, указывая на Веретьева, прибавил: - Петр Алексеич у нас запевала - и какой! вы извольте послушать.
- Это очень приятно,- возразил Владимир Сергеич.
- Не угодно ли присоединиться к хору? - спросила его Надежда Алексеевна.
- Душевно бы рад, да голосу нету.
- Это не беда! Посмотрите, и Егор Капитоныч поет, и я пою. Тут только нужно подтягивать. Садитесь-ка; а ты, брат, начинай.
- Какую бы теперь нам песню спеть?- проговорил Веретьев, перебирая струны гитары и, остановившись вдруг, глянул на Марью Павловну, сидевшую возле него.- Теперь, кажется, очередь за вами,- сказал он ей.
- Нет, пойте вы,- возразила Марья Павловна.
- Вот есть песня "Вниз по матушке по Волге",- промолвил с важностью Владимир Сергеич.
- Нет, это мы к концу приберегаем,- отвечал Веретьев и, ударив по струнам, протяжно затянул: "Солнце на закате".
Он пел славно, бойко и весело. Его мужественное лицо, и без того выразительное, еще более оживлялось, когда он пел; изредка подергивал он плечами, внезапно прижимал струны ладонью, поднимал руку, встряхивал кудрями и соколом взглядывал кругом. Он в Москве не раз видал знаменитого Илью и подражал ему. Хор дружно ему подтягивал. Звучной струей отделялся голос Марьи Павловны от всех других голосов; он словно вел их за собою; но одна она петь не хотела, запевалой до конца остался Веретьев.
Много других еще пели песен...
Между тем вместе с вечером надвигалась гроза. Уже с полудня парило и в отдалении все погрохатывало; но вот широкая туча, давно лежавшая свинцовой пеленой на самой черте небосклона, стала расти и показываться из-за вершин деревьев, явственнее начал вздрагивать душный воздух, все сильнее и сильнее потрясаемый приближавшимся громом; ветер поднялся, прошумел порывисто в листьях, замолк, опять зашумел продолжительно, загудел; угрюмый сумрак побежал над землею, быстро сгоняя последний отблеск зари; сплошные облака, как бы сорвавшись, поплыли вдруг, понеслись по небу; дождик закапал, молния вспыхнула красным огнем, и гром грянул тяжко и сердито.
- Уйдемте,- промолвил старик Ипатов.- А то промочит, пожалуй.
Все встали.
- Сейчас,- воскликнул Веретьев,- еще последнюю песню. Слушайте.
Ах вы, сени, мои сени, Сени новые мои...
запел он громким голосом, проворно забив всей рукой по струнам гитары. "Сени новые, кленовые",- подхватил хор, как бы невольно увлеченный. Дождик почти в то же мгновенье хлынул ручьями;
но Веретьев допел "Мои сени" до конца. Изредка заглушаемая ударами грома, удалая песенка казалась еще удалее под шумную дробь и журчанье дождя. Наконец раздался последний взрыв хора - и все общество с хохотом вбежало в гостиную. Особенно громко смеялись девочки, дочери Ипатова, стряхивая с своих платьев дождевые брызги. Ипатов, однако же, для предосторожности, закрыл окно и запер дверь, и Егор Капитоныч его похвалил, заметив, что Матрена Марковна также всегда, вовремя грозы, все приказывает запереть для того, что электричество способнее действует в пустом промежутке. Бодряков посмотрел ему в лицо, посторонился и уронил стул. Подобные маленькие несчастья случались с ним беспрестанно.
