- Раз, - насмешливо сосчитал Сашка.
Второго раза, судя по всему, не предвиделось. Мишка болтался на вытянутых руках, изо всех сил стремясь вверх, поджав для облегчения веса голенастые ноги с пятнами зеленки на ссадинах.
- Да прыгай уж, хорошо хоть раз выжался, - снисходительно сказал Валька.
Но Мишка не спрыгивал, упрямый был парнишка. Геннадий Павлович смотрел на него с одобрением.
-Давай, Михаил, на форсаже!-сказал он непонятно. - Ну!
И вдруг, перестав извиваться и дергаться, Мишка согнул руки в локтях и по всем правилам приподнялся над перекладиной. И не до подбородка приподнялся, а до груди.
- Два!-улыбнувшись, сказал Геннадий Павлович.
- Три!-хором крикнула компания пару секунд спустя. А Мишкина белобрысая голова уже торчала над перекладиной.
- Четыре!
- Стоп!-скомандовал Соловцев в тот момент, когда Мишка находился в нижней стадии жима, вися на вытянутых руках. - Норма!
Мишка, расцепив пальцы, бухнулся на землю, но тут же вскочил, счастливый и ошалевший.
- Четыре раза, - подытожил Геннадий Павлович.- Почетное третье место. Вот он, форсаж-то.
- А я и не устал нисколько! - похвастался Мишка. - Ни капли!
- Не хвастай, брат,-остановил его Геннадий Павлович.-Я зато устал. Ну, силачи, будьте здоровы!-И, помахав ребятам рукой, он направился к парадной.
- Дядя Гена, а правду Мишка говорит, что вы летчиком были? - крикнул кто-то ему вслед.
- Правда, - полуобернувшись, подтвердил Геннадий Павлович.
- А куртка у вас летчицкая, да?
- Самая что ни на есть летчицкая, - ответил Соловцев из дверей.
"Ну вот и все на сегодня,-думал он, поднимаясь по лестнице, - хватит. Вот лягу сейчас - и до утра. Весь день - сплошная подноска. Этак я, пожалуй, и курсантом не уставал на кроссах". Геннадий Павлович остановился на лестничной площадке третьего этажа, перевел дух, глянул вверх и покачал головой. Что ж это, Геночка, - пятый этаж и с перекуром? Ай-ай-ай, куда ж это, брат, годится?
Был он мужчиной не очень рослым, сухощавым и подтянутым. Несмотря на то, что коротко стриженные темные его волосы заметно отдавали в седину, особенно по вискам и затылку, загорелое впалощекое лицо Геннадия Павловича, слегка лишь тронутое морщинами, серые глаза с живым и веселым прищуром, его ладная спортивная фигура - все это создавало впечатление если не молодости, то здоровой моложавости. И кожаная, чуть потертая куртка с молниями, и свитер, и не очень строгие брюки казались на нем самой что ни на есть естественной одеждой. Тридцать пять, никак не больше, дали бы ему на вид.
А между тем было Соловцеву полных сорок три года и был он на сегодняшний день полноправным военным пенсионером, майором в отставке, отслужившим положенное в авиации на Севере, где-то много выше Полярного круга
Если уж авиация, - стало быть, отличные нервы, воля, сообразительность, мгновенная реакция, смелость. Авиация-значит, превосходное здоровье, выносливость, привычка к перегрузкам, да каким еще! Одно слово-летчик.
Всеми этими завидными качествами с избытком обладал когда-то и Геннадий Павлович, не последний в полку летчик. И в округе - не последний. Все это было у него до того аварийного полета, до того неудачного катапультирования. Чудом он остался жив, чудом.
После госпиталя, где пролежал он больше двух месяцев, Геннадий Павлович демобилизовался и распростился с Заполярьем-не без сомнений и душевной борьбы, ибо отдал Северу много лет жизни и даже был здесь женат.
С женитьбой Геннадию Павловичу не повезло, брак его длился чуть более двух лет, хотя и были они с женой людьми достаточно зрелыми и женились по обоюдной любви.
Тамара, бывшая его супруга, филолог по образованию и медсестра по жизненным обстоятельствам, женщина десятью годами моложе Соловцева, была человеком неплохим, но своеобразным. Тягостно своеобразным - так будет вернее. Своеобразие Тамарино и, как скоро понял Геннадий Павлович, ее беда заключались в неистребимой потребности шокировать окружающих исключительно странным способом - возводя на себя скандальную напраслину. С тем большей неуемностью, чем менее подходящей была обстановка.
Влюбившись до слез в Геннадия Павловича (сама она потом ему в этом признавалась), Тамара во всеуслышанье заявила, что, пожалуй, охмурит из финансовых соображений этого майора, поскольку старикашек-академиков в здешних краях не водится, а приданое у них одинаковое.
После свадьбы, тихая и нежная наедине с мужем, она могла при гостях заявить, что семейная их жизнь - временный альянс залетной филологини и душки-военного, волею обстоятельств в совершенстве владеющего английским. Поболтаем, мол, годок-другой, до ее возврата в Питер, а там - на кой ей черт такой Геночка в мундире!
Геннадий Павлович похохатывал в ответ на эти речи, а знакомые впадали в шок.
А как, например, пугала она местных дам громкими рассуждениями о смехотворной старомодности супружеской верности в эпоху сексуальной революции и атомного психоза, говоря, что не согласиться с этим могут только ханжи и кулемы с летаргическим, вечномерзлотным темпераментом. Какой порождала она всеобщий возмущенный ропот! Ропот и страх за мужей-от лейтенантов до полковников, тем более что заглядывались на нее местные мужчины, открывши рты.
А ведь никто не нужен был Тамаре, кроме ее Соловцева, и посреди своих революционных деклараций о свободе совести супругов она вдруг бледнела и жалко улыбалась, видя, как Геннадий Павлович перешучивается с кем-нибудь "из этих клуш". Наедине же она серьезно предупреждала мужа-, что за такие шуточки когда-нибудь отравит его.
Такой уж это был нелепый и несчастный характер.
Геннадий Павлович понимал жену и терпел, любя. Но вскоре Соловцеву, с его ровным и веселым нравом, житья не стало от всеобщего сочувствия к нему и всеобщего осуждения его жены: "этой женщины", "этой особы", "этой куклы из зарубежного кинофильма". И женсовет не молчал, и начальство. А ведь Соловцев не просто жил там, он там служил...
Супруги расстались с тяжким сердцем, по обоюдному согласию, без официального развода-Тамара уехала в Ленинград, где ей твердо пообещали долгожданное место по специальности.
Геннадий Павлович вначале очень тосковал, думая о жене, жалел себя, а того больше ее жалел, потом постепенно привык к случившемуся-что ж поделаешь, коли так вышло. .. От души желал он Тамаре удачи и счастья в новой ее жизни, хотя не очень-то верил в это, и зла на нее, конечно же, не держал...
У них даже установилась переписка-дружеская и шутливая, и за иронией оба скрывали грусть о несостоявшемся счастье.
Узнав об аварии и предстоящей демобилизации (Геннадий Павлович написал ей из госпиталя), Тамара взволновалась и настойчиво стала звать Соловцева к себе в Ленинград, прописаться на ее с матерью жилплощади. Самой ей вскоре предстояла длительная загранкомандировка, так что бывший супруг может не волноваться за свою нравственную чистоту. Пусть едет, пусть пропишется. Главное- зацепиться. Мать не против. К тому же мать постоянно живет то у сына, то на даче-куда ж мне одной две комнаты? Приезжай, придумаем что-нибудь. Не чужие мы в конце-то концов? Все-таки две полярные ночи вдвоем скоротали. Да если хочешь знать... Ладно. Приезжай, Генка, а?
Геннадий Павлович подумал, подумал, да и поехал на эту ее квартиру на Орбитальной.
Стеснять Тамару он не согласился бы ни в коем случае, но денег у него было много, и он надеялся на какой-нибудь быстрый обменный вариант с любой приплатой. Да, откровенно говоря, и выбор-то у него был невелик - не ехать же в забытый свой Армавир, где не был он лет двадцать и где теперь не осталось у него ни родственников, ни знакомых.
Тамара искренне и шумно обрадовалась его приезду, растормошила, расцеловала, не преминув, однако, проехаться насчет миллионерапенсионера и бедной одинокой переводчицы с хатой. Она действительно жила одна и действительно через неделю уезжала в многомесячную командировку.
