- Хорошо, Николаша! - Прасковья Александровна даже разрумянилась: не часто выдавались такие радостные вечера с вечно занятым сыном.
Лобачевский придвинул ей кресло и протянул раскрытую книгу.
- Начинайте отсюда. Вам станет понятно, а что но поймете - объясню. Чай отложим. И глаза мои отдохнут.
Прасковья Александровна переставила подсвечник поближе и, сняв нагар, начала читать вздрагивающим от волнения голосом:
- "Одежда у богатых стеклянная, мягкая, у бедных же - тканая, из меди. Планета сия весьма изобилует медью, из которой ткут они с присовокуплением некоторого количества воды по примеру шерсти..."
Николай Иванович слушал, закрыв глаза. Так он делал всегда, когда хотел, чтобы ничто не отвлекало его. Не заметил он, как вошел в кабинет Алексей и через плечо матери заглянул в книжку.
- "...Видел я в царском дворе и другое чудо, - продолжала читать Прасковья Александровна. - В кладезе не весьма глубоком положено зеркало. Если кто подойдет к сему кладезю, слышит все вещаемое на земле нашей. Когда же воззрит в самое зеркало, видит в нем все города и все народы так равно, будто бы стоял подле их самих. Все время видел я всех сродников моих, знаемых, и все мое отечество. Но видели ли и они меня тогда взаимно, не могу сказать..."
- Ерупдовина это! - послышался хриплый голос брата.
Лобачевский, вздрогнув, быстро поднялся.
- Ты, Алеша?
- Как видишь.
- Опять?
- Ежели нет в жизни цели, какое же в ней удовольствие, - ответил заплетающимся языком Алексей.
Прасковья Александровна уронила книгу на пол и, закрыв глаза рукой, отвернулась.
- Алеша, - подошел к нему Лобачевский. - Перестань. Кончай безобразную жизнь, уходи с фабрики. Зачем наше имя позоришь?
- Братец, - развел руками Алексей. - Спасти меня хочешь? Или честь фамилии? Черт с ней, с фамилией. ПолРоссии пьяными ходят, о фамилии не заботятся. Кругом одно свинство. - Нетвердыми шагами он заметался по комнате, спотыкаясь и продолжая несвязно обвинять всех подряд.
Николай стоял около кресла матери и молча следил за братом. В этой жалкой, бесцельно мечущейся по комнате фигуре виделся ему то маленький мальчик, робкий и тихий гимназистик, то мрачный, всех избегающий студент и, наконец, желчный, раздражительный адъюнкт, отчаявшийся найти цель в жизни. Уж не он ли, старший брат, виноват в этом? Достаточно ли уделял ему внимания? Быть может, если бы меньше думал о будущем и больше о настоящем, брат его был бы теперь человеком...
- Да, ученые ведь не об устройстве жизни заботятся, - продолжал в это время рассуждать Алексей. - В науку прячутся, как улитки в свою скорлупу. Астрономические треугольники приятнее изучать, чем за разъяснение жизни приниматься.
Прасковья Александровна всплеснула руками:
- Алексей, сейчас же извинись! Или я...
Но грохот опрокинутого стула не дал е договорить. Алексей, торопливо поднимая стул, бормотал сконфуженно:
- Прости, брат! И вы, маменька. Забылся... До тебя, Николай, мне далеко, не достать. Я человек пропащий. Темно вокруг, черно.
Лобачевский обнял брата и посадил в свое кресло.
- Пока не поздно, Алеша, вернись...
Но в эту минуту в открытых дверях кабинета появился Хальфин, в синем профессорском сюртуке с высоким воротником, при белом атласном шарфе.
- Сидите, сидите! - Он предупреждающе поднял руку. - Я на минутку...
- Не вздумайте уходить, Ибрагим Исхакович! Обижусь. - Прасковья Александровна поспешно встала с кресла и, протягивая Хальфину руку, договорила: - Сейчас будет чай готов, угощу вареньем.
- Спорить не приходится, татарская пословица говорит: гость - ишак хозяина, - улыбнулся Хальфин.
Уже выходя из кабинета, Прасковья Александровна предупредила:
- Только, чур, не читать без меня.
Хальфин поднял книгу и посмотрел на Лобачевского.
- Что это?..
- "Истинные повести" Лукиана. Сюжет фантастический, но в сказке проглядывает зерно истины. Вот посмотрите, что пишет он в своем предисловии.
- "По долговременном и внимательном чтении и размышлении успокаивать ум свой и делать рассуждение свое способнейшим и бодрственнейшим к трудам будущим..."
На этом Хальфин прервал чтение.
- Да, слышал об этом Лукиане Самосатском, но читать его не приходилось. О чем он пишет?
- О путешествии в будущее, - с увлечением начал рассказывать Лобачевский. - Он и его товарищи семь суток носились на своем корабле по небу, на восьмой день пристали к большому круглому острову, сиявшему в пространстве. Оттуда увидели наш аемной шар - с его морями, реками, лесами, городами, похожими на муравейники... Это поразительное сочетание научного предвидения с бесконечной верой человека в свои силы...
Продолжая говорить о повести Лукиана, все перешли в столовую, где уже весело шумел сверкающий самовар.
Прасковья Александровна протянула гостю стакан чаю, пододвинула ему хлебницу, полную сухариков, и синюю вазочку с вареньем.
- Попробуйте, Ибрагим Исхакович.
- С удовольствием, - отозвался Хальфин. - Пить превосходный чай, вести беседу за столом и жить надеждами, что может быть приятнее?.. Кажется мне, Лукиан, так увлеченно писавший эту повесть, не может ошибаться.
- Безусловно, в своих догадках он прав, - оживился Лобачевский. - Если пчела и муравей такие изумительные вещи проделывают, неужели же и человек - самое организованное существо - не сможет познать глубокие тайны природы, сделать чудесные открытия, - Помолчав, он добавил: - Подобно тому, как человек стал повелителем всех морей, сначала с помощью весельного судна, затем - колесного парохода, он станет также и повелителем небесной стихии. Люди будут летать по воздуху, в мировом пространстве...
- Ах, неужели это сбудется?.. Людям летать, как ласточкам, - вздохнула Прасковья Александровна, прислушиваясь к разговору.
Алексей поморщился.
- Но дойдут ли до этого, - мрачно заметил он. - Чтобы не было горя и зла, чтобы жизнь их была наслаждением.
- Непременно! - заверил Николай. - Иначе я не могу представить будущее человечества. Потребуются десятки, а может быть, и сотни лет, когда люди окончательно прозреют и сам труд на земле сделается для них истинным наслаждением...
- Ну! - прервал его Алексей. - Заветная мечта всех чудаков, таких, как ты, Николай.
- Только я никогда не был одиноким, как ты. Меня всегда сопровождали две музы, поддерживая в трудную минуту, - похвалился Лобачевский. - Слева Евтерпа - муза поэзии, справа - муза науки Урания.
- Ах, да! Я ведь и забыл: ты же писал стихи. Поэт и математик!..
В передней хлопнула дверь, послышались твердые, быстрые шаги. Дверь открылась, и вошел Симонов, как всегда спокойный, сияющий. В руках у него заветная папка с "Новыми началами геометрии". Оп бросил беглый взгляд на мужчин и, улыбаясь, подошел к Прасковье Александровне.
- Принимаете гостей?
- Принимаем! - весело сказала хозяйка, пожимая белую холеную руку гостя. - Все же пожаловал, гордец! А то как вернулся из визитации, и носу не покажет. Я уж думала, совсем высоко залетел - голова закружилась.
- Что вы, что вы, матушка Прасковья Александровна, как можно забыть своих друзей!
- То-то мне. Прошу к столу. Чай, знаю, любите вы крепкий.
Пожав руки мужчинам, Симонов сел на стул рядом с хозяйкой и, взяв на столе книгу, начал ее перелистывать.
- Мне пора! - поднялся Хальфин. - Зашел к вам на минутку, а просидел больше часа. Благодарю вас, Прасковья Александровна, за угощение. До скорого свидания!
Лобачевский тоже встал, проводил Хальфина в переднюю и вместе с ним вышел на крыльцо. Улица была пуста,- фонари горели тускло. Где-то стучали колеса по неровной:
булыжной мостовой. Над городом простерлось темно-синее, глубокое небо, сиявшее яркими, трепещущими звездами.
- Вот! - улыбнулся Лобачевский, указывая на звезды. - Смотрите, сколько их, этих солнц, вокруг которых вращаются недоступные нашему зрению шарики, такие же крохотные, как наша планета. Меня поражает: сколька пространственных форм, неведомых человеку, таит в себе мировое пространство! Когда-то в ярком свете разума и точного познания откроет оно людям свою тайну, и мы вступим во Вселенную.
