- Здорово. А ты что тут делаешь?
- Да так, - ответил я. - Ничего особенного. Оказался здесь по чистой случайности.
И это была святая правда.
Глава XV
- Почему классическая трагедия состоит из пяти актов? - спросил Боцман, рассеянно поигрывая пистолетом-пулеметом АЕК919К "Каштан" калибра 9 миллиметров с начальной скоростью пули 315 метров в секунду и темпом стрельбы 900 - 1000 выстрелов в минуту. Артист объяснил:
- Я так думаю, потому что больше зрители не выдерживали. Вникни, каково было древним грекам: лавки каменные, солнце печет, посиди-ка. - Он подумал и самокритично добавил: - Возможно, есть и более научное объяснение. Но я до него не доучился. Поэтому многое осталось загадкой. Вот, например, разницу между комедией, драмой и трагедией я понял, а чем отличается фабула от сюжета, до сих пор точно не знаю. Догадываюсь, конечно, но очень смутно. В искусстве вообще много загадочного.
Боцман обдумал его слова и сказал:
- Насчет комедии - ясно. Это когда смешно. А какая разница между драмой и трагедией? Артист разъяснил:
- В драме все может быть и так, и эдак. В последнюю минуту могут примчаться менты и вызволить героя и трепетную героиню из рук бандитов. Может, как в нашем случае, подоспеть спецподразделение антитеррористического центра и в лице младшего лейтенанта Ковшова поставить финальную точку в драме, произнеся универсальное выражение "ексель-моксель". Или, как в добрые старые времена, о которых в театральном мире ходят легенды, на партсобрании может встать седоусый токарь-многостаночник и сказать: "А вот я, товарищи, считаю, дык, что это не по-партейному". А в трагедии - без вариантов. Герою обязательно придет п....ц. И он это знает. Но он клал на это с прибором. Поэтому он и герой.
Артист немного помолчал и заключил:
- Жизнь, в сущности, - это трагедия. Ибо финал ее предрешен. И сколько бы ты ни прожил, от этого черточка между датой рождения и датой смерти не станет длинней. Нет, не станет.
Сделав это обобщение, Артист глубоко задумался, словно бы пытаясь понять, что же, собственно, он сказал и как это соотносится с реальной жизнью, которая окружала нас в виде просторной подземной лаборатории с компьютерами на стендах и осколками винных и водочных бутылок на бетонном полу. В дальнем от нас углу в кресле-коляске сидел, нахохлясь, как сыч, генерал-лейтенант Ермаков, похожий сейчас не на президента Рузвельта, а скорей на Наполеона Бонапарта в ожидании отправки на остров Святой Елены.
Но Боцмана в силу его практического склада ума больше интересовали вопросы не бытия, а быта. Поэтому он спросил:
- А у нас сейчас что? Не комедия, ясно. Драма или трагедия?
- Не знаю, - сказал Артист. - Не знаю. Посмотрим. Надеюсь, что для нас уже не трагедия. Из главных действующих лиц мы перешли в разряд греческого хора. Не путать с греческим залом. Функция хора - при сем присутствовать и выражать свое отношение к действию. Возвещать: "Почувствовавши к творчеству влеченье, поэт одну задачу положил себе - чтоб нравилось его созданье публике. Но видит, что. совсем наоборот". Дальше не помню.
Не знаю, как насчет греческого хора, но то, что из арестантов мы превратились в охрану, это точно. Освобожденный из темницы полковник Голубков сразу же развил бурную деятельность. Вместе с прибывшим на место ЧП генерал-майором Дьяковым Николаем Дементьевичем, под началом которого мы два года воевали в Чечне, он быстро вник в обстановку, сложившуюся на борту "Руслана" в момент несостоявшегося взлета, и сделал вывод, что мои действия были правомерными.
Он, правда, указал на то, что мне вовсе не обязательно было стрелять на поражение, достаточно было ранить террориста в руку, а не засаживать ему пулю в глаз, но генерал-майор Дьяков похлопал полковника Голубкова по плечу и сказал: "Нормально, Константин. Нормальный выстрел". Чем и отпустил мне грех за нарушение какой-то заповеди со скрижалей строителя коммунизма (если она была на этих скрижалях). Впрочем, никакого греха и не было. Была работа. Я ее сделал. И все. И точка.
До прибытия борта, вызванного из Читы, жирного араба и двух оставшихся у него секьюрити заперли на гарнизонной губе, экипажу велели сидеть в гарнизонной гостинице и ждать прибытия военного прокурора, чтобы дать ему свидетельские показания, а инженера Фалина положили под капельницу в санчасть. Туда же перевезли Муху, хотя он уверял, что уже здоров, и рвался в родной коллектив. А нам вернули наши "каштаны" и приказали обеспечить безопасность генерал-лейтенанта Ермакова. После чего полковник Голубков оставил нас наедине с подопечными и убежал заниматься другими делами.
Я понимал, чем вызвано такое решение Голубкова. Солдатам гарнизона он доверить это не мог, так как генерал формально не был арестован. "Черные" для этой роли тем более не годились. Сивопляс, за лояльность которого мы клятвенно поручились, горячо вызвался постеречь своего шефа, но полковник решительно отверг его предложение. И правильно, между прочим, сделал. Он, конечно, не знал, что и у нас к этому господину есть свой счет, но в конечном итоге оказался прав: под нашей опекой генерал-лейтенант был в полной безопасности. Хотя атмосферу, окружавшую его, вряд ли можно было назвать дружественной.
Но он был не из тех, кто обращает внимание на флюиды. Как и подполковник Тимашук, генерал-лейтенант запаса Ермаков был твердо убежден, что материя первична.
Неужели она в самом деле первична?
Антракт между четвертым и пятым актами начал затягиваться. Наконец появился полковник Голубков, закончивший неотложные дела на поверхности, и придал действию импульс.
- Гражданин Ермаков, - официально обратился он к генерал-лейтенанту. - Я получил санкцию военной прокуратуры на ваш арест.
- В чем же меня обвиняют? - высокомерно поинтересовался Наполеон Бонапарт.
- В попытке продать иностранному государству оборудование и техническую документацию, составляющую государственную тайну.
- Чушь. Это собственность коммерческой фирмы. Я сам вправе решать, кому и что продавать. Документация не имеет грифа секретности.
- Вас также обвиняют в попытке похищения российского гражданина Фалина.
- Чушь, - повторил генерал-лейтенант. - Он дал согласие. Если он об этом не помнит, это не мои проблемы. Я протестую против моего задержания. Требую немедленно известить о нем представителя президента в "Госвооружении" генерала армии Г.
- Кого еще? - спросил Голубков.
- Что значит - кого еще?
- Кого еще вы требуете известить о вашем аресте? - повторил полковник. - Кого-нибудь из администрации президента? Может быть, бывшего председателя правительства?
- Это провокация. Вам она не удастся. Я не намерен продолжать разговор в присутствии посторонних.
- Вы имеете в виду этих молодых людей? - уточнил Голубков, показывая на нас. - Они не посторонние. Они свидетели. Их показания будут нужны. Пока же могу сообщить следующее. О вашем аресте извещен премьер-министр. Не бывший, а нынешний. Он выразил удовлетворение тем, что попытка угона самолета с ценным стратегическим оборудованием пресечена. Он сомневался в необходимости задействовать антитеррористическое подразделение, так как агентурные данные о готовящемся преступлении не были подтверждены документально. Но он все же дал согласие и сделал соответствующие распоряжения. Вы по-прежнему настаиваете, чтобы я известил о вашем аресте генерала армии Г.?
- Я не желаю отвечать на ваши вопросы, - заявил Ермаков. - Если это и все обвинения, можете вытереть ими задницу.
- Не все, - ответил Голубков. - Вы обвиняетесь в преступном сговоре с группой установленных лиц с целью угона российского транспортного самолета. Вы доставили угонщиков на военный аэродром, по вашему приказу для них были созданы все условия для успешного проведения террористического акта. Вместе с ними вы намеревались нелегально покинуть страну, что может явиться основанием для обвинения вас в измене Родине.
От возмущения генерал-лейтенант даже дернулся в кресле, но тут же болезненная гримаса исказила его лицо.
