-- А что? -- спросил Трубач.
-- Обычная реакция здорового организма на сумасшедшее время. И вот сижу я, смотрю на вас и спрашиваю себя: кто все-таки мы такие?
-- Чего тут гадать? Наемники!.. -- сказал Мухин. -- Кто ж еще? Дикие гуси... Нам платят -- мы делаем.
-- То есть бригада спецов по вызову? -- спросил Док.
-- Каждый сегодня продает, что может и имеет, -- сказал Боцман. -- Вот и мы продаем. Чему научили -- тем и торгуем. Чего тут голову ломать...
-- Блеск! -- сверкнул темными глазами Артист. -- Классический русский разговор! Дернули по маленькой и с ходу -- о смысле жизни... Философы, блин! Что до меня, то ваш Артист в казаки-разбойники больше не игрец.
-- Значит, сваливаешь? -- спросил Пастух.
-- Пойми, Серега, не потому что устал. Не потому что боюсь. И форму не утратил. Да и баксы на дороге не валяются...
-- Это уж что правда, то правда, -- вздохнул Боцман.
-- Но за кого драться-то? За кого воевать? -- продолжил Семен. -- Мне лично пока что не все равно, за что получать свои башли.
-- Слушай, -- сказал Муха, -- кончай политзанятие! Боцман прав -- есть спрос и есть предложение. Все!
-- Подыхать за этих откормленных боровов в галстуках? -- разозлился Семен. -- Чтоб играли нами, как оловянными солдатиками? Да пошли они! Я свои бабки уж как-нибудь сделаю! Хоть в телохранители пойду... Или спасателем в МЧС.
Сергей всмотрелся в лица товарищей и понял: то, что сумел сформулировать Артист, волновало и остальных.
-- Так, -- подвел он итог. -- Стало быть, конец отряду?
-- Неужто сам-то не умотался? -- повернулся к нему Трубач.
-- Есть маленько... -- кивнул Сергей. -- Мне двадцать семь, а душе -за полета. Мы ведь не блатные быки, не мясники.
-- Раньше отыграться хотелось, доказать всем штабным сукам, кто мы такие, -- вступил Боцман. -- А теперь и я больше не хочу. Да и зачем? -- все расписано, все поделено. По мне, так лучше на этих гонках бодаться, чем снова шмалять в кого попало. То ли сегодня сам пулю поймаешь, то ли завтра... Не так, что ли?
-- Короче -- отвоевались... -- заключил Пастухов. -- Что ж, видно, такой расклад. Только все равно жалко чего-то. Если бы нашлось действительно стоящее дело, я бы еще покувыркался. Но только вместе с вами.
-- Что тут говорить, -- пробасил Боцман. -- Было бы дело -- ты, Серега, один бы не остался...
-- Короче -- амба! -- Пастух швырнул в огонь толстую сухую ветку. -Симпозиум закрывается. Давай, Ухов, бери дудку и дуй! А мы послушаем.
Уже смеркалось и вечерняя синяя мгла окружила их. Все больше звезд проступало в небе. И все ярче и ярче пылал весело пляшущий огонь костра.
Трубач бережно достал из чехла свой "Salmer". Пламя отражалось в сверкающем металле сакса, и казалось, будто Николай поднес к губам изогнутый всполох огня.
И странно, необычно прозвучал в вечернем лесу протяжный металлический голос саксофона. У него и правда был необыкновенный по силе и мягкости звук. И быть может, поэтому только теперь, в этот вечер, все они впервые поняли, каким талантом одарен их друг.
Это была всем знакомая, но словно блуждающая в лабиринте импровизации мелодия -- "Песня Сольвейг" Грига в сложнейшей джазовой обработке.
И вот кончилась мелодия, оборвалась. Они сидели и, ошеломленные, смотрели на него.
-- Нет, ну ты... дьявол! -- пробормотал Артист. -- Куда тебе воевать! Тебя беречь надо, как национальное достояние.
-- Идите вы! -- махнул рукой Николай. -- Это просто для вас... Слышь, Муха, плесни-ка мне сто капель!
Он играл им еще и еще. Потом, бережно отложив саксофон, присел на корточки у костра, разворошил, раздул пламя и неподвижно застыл, глядя в огонь.
Несмотря на прохладу и злющих комаров, друзья решили заночевать в лесу, и весь воскресный завтрашний день провести на природе, а беглеца-именинника сдать обратно на лечение следующим вечером.
Когда погасли последние угли в костре и Трубач в наступившем вечернем сумраке сыграл великий блюз "Джорджия в моем сердце", сыграл так, что всех мороз продрал по спине, когда, сморенные лесным кислородом, спиртом и разговорами, одни устроились на ночевку в "джипе", а другие -- в легких походных спальных мешках, Артист приблизил лицо к Пастухову и знаком поманил в сторону.
Ночь выдалась лунная, светлая, и березовый лес в зеленовато-голубых лунных лучах казался декорацией какого-то фантастического спектакля.
-- Слушай, Серега, -- вдруг шепотом заговорил Семен. -- Только не думай, что я перебрал...
-- Да ты и не пил почти, -- удивился его словам Пастухов.
-- Слушай, командир, -- все так же тихо продолжал Артист. -- Не могу понять, что со мной. Такое чувство, будто все время на нас кто-то смотрит. Сначала там, когда ехали, на шоссе. Потом вроде прошло. Решил -- почудилось. А как стало темнеть -- опять накатило. Я ж не псих. И потом, из головы не идет -- кто все-таки эти афишки нам прислал?
-- Мне тоже это здорово не понравилось, -- сказал Пастух. -- Главное -непонятно, откуда ветер дует. Знаешь, может, я маху дал, что всех вас сюда в лес затащил... А откуда смотрят, как тебе кажется?
-- А вон оттуда, с той стороны. Вон из того примерно леска. -- Артист указал на массив, темневший у горизонта за широким полем.
-- Да брось ты! -- с облегчением засмеялся Пастух. -- До него ж километра три!
--Ладно, -- сказал Артист. -- Ступай на боковую. А я все же встану в охранение.
-- Какое охранение? Ты, Семка, бди, да не перебди.
-- Не знаю... -- откликнулся Артист. -- Не знаю, не знаю... В общем, ты ложись. Мы тут с этим саксофоном такой шухер на пять километров навели... Под нашу музыку кто угодно мог подобраться.
-- Ладно, -- сказал Пастух. -- Заступай в караул, докладывай каждый час.
Сергей ушел, а Артист присел в темноте на склоне высокого бугра и внимательно всмотрелся в ту сторону, откуда, как он сказал другу, чувствовал направленный на них взгляд.
Было тихо, звенели комары, и он прихлопывал их то на руке, то на шее, то на щеке. Может, и правда мерещится? Семен сидел и смотрел, вслушиваясь в легкие ночные звуки леса, любуясь красотой серебристых лунных стволов берез, когда ощутил вдруг позади себя движение и осторожные, легкие шаги.
Он мгновенно припал к земле в тени густого куста. Шаги приближались...
Отлично натренированный, Злотников бесшумно откатился в сторону. Но из кустов в голубоватый лунный луч вошел Боцман в своем белом спортивном костюме.
-- Ты чего это, Сенька? -- удивился он. -- Не спится, няня?
--Да так, -- поднимаясь, ответил Артист. -- Контрольная самопроверка. А сам чего не ложишься? По "форду" своему тоскуешь? Тачка на стоянке, хозяина поджидает.
-- Да пес с ним, с "фордом" этим, -- отмахнулся Боцман. -- В голове гудеж. И все тело болит. Синяк на синяке после этих гонок долбаных. И... знаешь, -- он смущенно понизил голос, -- не пойму, что за напасть... Тревожно как-то... Словно предчувствие.
-- Предчувствие, говоришь? -- насторожился Семен. -- А ну погоди...
Он поднялся и пошел к машине. Вскоре вернулся с большим биноклем и прибором ночного видения.
-- На гонки твои взял... Вот и пригодится, ~ Семен включил прибор, дождался, когда загорится красная точка светодиода, и поднес к глазам окуляры.
-- Двадцатикратный? -- спросил Боцман.
-- Угу... -- буркнул Артист, лег на живот, прочно упер локти в землю и медленно-медленно повел ночным биноклем по тому далекому леску у горизонта.
В поле зрения проплывали причудливые зеленоватые пятна и разводы -силуэты прогретых задень лесных массивов, древесных стволов, кустарников на косогорах.
Никого... Артист насколько мог увеличил чувствительность и разрешение прибора. Никого. Но этот словно залитый тусклым зеленым прожектором ирреальный мир лишь усиливал в нем все нараставшее ощущение надвигающейся беды.
-- Ну что? -- шепотом спросил Боцман.
-- То-то и оно, что никого... А напряг... как в глубоком рейде. Даже в Чечне такого не помню. Слушай, Мить, у нас... какое-нибудь оружие есть?