Генералы закурили и тесно сошлись у телевизора.

-- Ну а теперь основной вопрос, -- тихо сказал Курцевский -- Надо постараться, чтобы он подписал постановление правительства и лицензию на экспорт. Без его подписи вся наша затея -- хренотень.

-- Да, задачка, -- кивнул один из генералов. -- Говорят, там, в Барвихе, три стола и два сейфа бумагами завалены -- ждут подписи.

-- Это, конечно, скверно, -- еще больше понизив голос, заметил Курцевский, -- такая затяжка времени. Тут главное, чтобы кто-то сумел нашу бумажку подсунуть в нужный момент. Он теперь и не такое подмахивает.

-- Допустим, -- кивнул третий генерал. -- Только кто мог бы это сделать?

~ Я знаю кто, -- сказал Курцевский. -- Имена ни к чему. Но я попрошу -и он сделает.

-- Когда? -- спросил один из генералов. -- Время не ждет.

-- Думаю, в течение месяца, -- уверенно тряхнул головой Владлен Иванович. -- Если, конечно, не приключится чего-нибудь... чрезвычайного. Бушенко, ты нашел людей, которые нам нужны?

-- На них вышел Нефедов.

-- Что это за кадры? Сколько их?

-- Шестеро. Бывший спецназ. Головорезы.

-- Проверить всех, каждого, глубокий рентген! Чтобы за ними все было чисто и в случае чего на нас никто не вышел. Головой отвечаешь... -- понизил голос Курцевский, и генералу Бушенко стало не по себе под его взглядом. -Приглядывать. На проверку -- два месяца. Все должно оборваться на них. И с концами.

Посовещавшись еще несколько минут, они, вернув лицам прежнее выражение, возвратились к столу, и снова зазвучали скорбные речи и воспоминания о безвременно ушедшем товарище. Они были уверены, что теперь можно быть совершенно спокойными. Возможно, именно потому ни Владлен Иванович Курцевский, ни его коллеги-сослуживцы так и не заметили особого выражения в глазах Евгения Сидорчука и его быстрых взглядов, которые тот время от времени бросал на них.

Генералы не могли знать того, что знал этот ладный майор.

А знал он вот что.

* * *

Примерно за месяц до случившегося воскресным январским утром Сидорчук-старший растолкал сына и заставил ни свет ни заря вылезти из теплой постели.

-- Одевайся, -- приказал он. -- Пойдем выгуляем нашего зверя.

И было в голосе отца нечто такое, что заставило Евгения безмолвно повиноваться.

Надев теплые куртки и спортивные шапочки, с огромной кавказской овчаркой на поводке они вышли из своего дома и медленно пошли по чистому снегу, по пустынному еще переулку.

-- Значит, так, сынок, -- после долгого молчания наконец выговорил генерал. -- Поверь мне: я бы хотел, чтобы этого разговора между нами никогда не было. Однако он неизбежен.

-- Ты о чем, папа? -- Евгений обратил к нему свое румяное, свежее лицо.

-- Слушай внимательно и не перебивай. Чтобы объяснить все, потребовалось бы слишком много времени. Его у меня уже нет.

-- Ты что, папа... заболел?

-- Сказано -- не перебивай. Не заболел. Хуже, гораздо хуже... Ты же знаешь, что говорят, что шепчут обо мне все эти профурсетки... Ты знаешь, как мы живем, понимаешь, почему так... И пожалуйста, никаких вопросов.

-- Но-о... -- снова не выдержал Евгений. -- По-моему, так, как мы, живут все люди нашего круга.

И он назвал несколько фамилий известных военачальников, чьи имена последние несколько лет взяли за правило трепать разные газетенки, что в этом самом "их кругу" принято было называть "шельмованием армии".

--Да, живут... живут... -- согласился Сидорчук. -- Короче, так. Как обычно в таких случаях говорится, я здорово запутался, Евгений. Посвящать тебя в детали незачем. Одно тебе должно быть понятно -- мои мотивы. Да, мне, простому рабочему парню, слесарюге из Коломны, всю жизнь хотелось вырваться из нищеты, подняться, достичь, добраться... Хотелось доказать, что я сам, моя жена и мои дети не прокляты от рождения лишь потому, что я вырос в бараке. Что и они будут жить не хуже директора нашего завода и всякой райкомовской шелупони. И я добился всего. На это ушло тридцать лет. Вы с матерью и сестрой обеспечены всем. Тебе открыт путь, так что я могу быть спокоен.

-- Да что случилось, папа?

-- Сказано тебе -- запутался. Я наделал много такого, что делать было нельзя, никогда. Путь назад мне отрезали. Меня взяли за горло и держат крепко. Суки газетчики называют это нашей круговой порукой. Чего мудрить, так оно и есть... Вырваться они мне не дадут. Я сам загнал себя в этот загон, куда в любой момент могут прийти и заколоть меня как свинью.

-- Отец... Ты что?! Это так серьезно?

-- Серьезней не бывает. А теперь они затеяли такое... Ну там... с "Армадой". В общем, так: пока силы есть, я буду держаться до последнего. Я не баба, не тряпка. Дать себя сожрать -- нет уж, хрен вам! Короче говоря, если вдруг окажется, что генерал Сидорчук ушел из жизни каким-то странным, непонятным образом, ну... выпал из окна, попал в автокатастрофу, покончил жизнь самоубийством...

-- Что ты говоришь, пап?

-- Молчать, майор! Слушай внимательно и запоминай. Всех вас тогда возьмут под особый надзор. Дома все перероют, вы и не заметите. Бумаги, документы -- якобы по соображениям секретности -- изымут и увезут. Впрочем, дома у меня и нет ничего. Если это случится, твои действия в первые же минуты -- именно в первые, сразу! -- иначе потом будет поздно. Где бы ни был -- хватаешь такси, а лучше левака и летишь в почтовое отделение номер сто пятьдесят. Адрес: Четвертый проезд Подбельского, дом четыре. Там на твое имя будет конверт до востребования, большой, в полный лист. В нем, внутри, пакет. Этот пакет ты должен будешь немедленно передать в ФСБ, прямо в руки -- слышишь, только в руки и только лично! -- полковнику Макарычеву. Его внутренний телефон -- семнадцать-пятьдесят. Приказ понятен?

-- А что в этом... пакете?

-- Там все. Документы, счета и мое личное письмо на имя зам председателя ФСБ Касьянова.

-- Я имею право их прочитать? Генерал Сидорчук задумался, потом глухо сказал.

--Что ж, имеешь. Только у тебя уже не будет времени.

-- Но погоди! -- воскликнул Евгений. -- Погоди, отец! Почему ты не можешь просто сам пойти к этому Макарычеву, встретиться с Касьяновым, зачем... так?..

-- Потому что так, и только так! -- отрезал отец. -- Потому что иначе -- следствие, трибунал, позор, гибель всем. Вы останетесь ни с чем, а меня все равно уничтожат. Возможно, для верности и вас всех. А так моя внезапная трагическая смерть все спишет, всему подведет черту. Семью не тронут. Вы им будете уже не нужны.

-- Слушай, папка, -- в отчаянии вскрикнул Евгений, -- ну неужели нет спасения?

-- Для меня спасения нет! Я знаю, как это у нас делается, -- пощады не бывает. А ты обязан спасти мать и сестру. Я оставляю их на тебя. Клянись, что сделаешь все!

-- Клянусь, -- тихо сказал Евгений. Огромный пес, угрожающе поглядывая по сторонам, неспешно бежал впереди, натягивая толстую цепь.

-- Вот и я на цепи, -- после долгого молчания сказал генерал Сидорчук. -- Хотел счастья, дурак, а попал на цепь. Ну давай, что ли?

Он достал из кармана плоскую бутылку коньяка, отвинтил пробку, сделал большой глоток и протянул сыну. Вскоре бутылка была пуста. Майор Евгений Сидорчук с силой швырнул ее в стену дома, и она разлетелась на мелкие осколки.

-- Жаль, -- сказал генерал. -- Напрасно. Оставил бы на память...

* * *

Время, прошедшее с того морозного утра, сын генерала Сидорчука прожил как во сне.

Его не оставляло ощущение какого-то жуткого морока, как бывает нередко перед пробуждением. Но он знал: нет, не морок. И когда через несколько недель ему на работу, в огромное серое здание Министерства обороны на Фрунзенской набережной, позвонили с Арбатской, он не стал медлить и данную отцу клятву выполнил.

Летя мимо Лефортова по заснеженному берегу замерзшей Яузы в чужом "жигуленке", он успел прочитать все, что было в том пакете, от знака до знака.

И, сразу смекнув, что держит в руках, заскочил по дороге в какую-то фирмочку, снял ксероксы со всех документов и, не раздумывая, отправил их самому себе ценной бандеролью до востребования на главпочтамт города Владимира, куда часто выезжал по делам службы.