На мрачной церемонии было множество генералов из разных ведомств, управлений, штабов и округов, причем многие присутствовали там лишь по ритуальной обязанности, а вовсе не по долгу совести или памяти. Напротив, едва ли не большинство с удовольствием предпочло бы отсутствовать на этих похоронах, дабы не связывать себя с именем того, кого только что поглотила черная бездна.
Но для семерых высокопоставленных генералов это событие пришлось весьма кстати. Именно здесь, в толчее, в разговорах, в мелькании парадных шинелей, генеральских и полковничьих погон, темных женских одежд и черно-красных траурных повязок на рукавах, среди цветов, венков, развевающихся лент, под рокот военного оркестра, они смогли оказаться рядом и соответствующим печальному событию шепотом на глазах у всех начать и почти закончить свое тайное совещание, с тем чтобы отдельные конкретные детали обсудить на поминках, в огромной квартире Сидорчуков, в известном маршальском доме на улице Рылеева.
На тризну по генералу допущены были лишь те, кого сочли самыми близкими, своими.
Их набралось немало, с полсотни человек, это были люди в больших погонах, при больших постах, а с ними их дородные супруги, наряженные по случаю в неброско-роскошные траурные одеяния.
Тут не было лиц случайных -- их, как и разную пронырливую журналистскую нечисть, жестко отсекли порученцы и адъютанты еще на подступах к парадному подъезду маршальского дворца.
И не было тут напыщенных дежурных фраз -- здесь о покойном говорили воистину от сердца, ибо не было среди сидящих за столом никого, кто не мог бы помянуть его душевно, искренне.
-- Да, -- поднявшись и, не мигая, глядя в свой стакан с водкой, начал слово о почившем генерал-лейтенант Курцевский. -- Это был действительно крупный человек, видный человек, сильный человек... Настоящий боевой товарищ. Многим он сделал добро, многие запомнят его не просто блестящим военным, организатором и руководителем, но и человеком большого сердца, отзывчивым и понимающим другом...
И все невольно, в какой уж раз, обернулись к большому портрету генерал-лейтенанта Сидорчука под двумя грустно поникшими красными гвоздиками и всмотрелись в его открытое лицо, в его прозрачные светлые глаза, глядящие отныне куда-то так далеко, куда никто из присутствующих заглянуть пока что не спешил.
Курцевский хотел было уже сесть, но сын почившего, высокий красавец майор со значком выпускника академии на груди парадного мундира, просительно взглянул на говорившего.
-- Владлен Иванович! Мы знаем, вы были последним, кто видел отца живым. Если можно, хотя бы несколько слов о тех последних минутах...
-- Собственно, рассказывать особенно нечего, -- на миг замялся Курцевский. -- Он был такой веселый в то утро, оживленный... Я встретил его в коридоре, зашел к нему в кабинет. Мы немного поговорили о делах, посмеялись, покурили... Но тут ему позвонили, и мы распрощались. Кто мог подумать...
Тихий ангел пролетел над поминальным столом. Все задумались о превратностях судеб и о том, что не дано человеку ведать свой день и час...
Впрочем, некоторые думали о другом. О том смутном, темном, отныне навечно запрятанном в могилу, что окутало эту внезапную смерть бравого генерала, который шел в гору, резво взбирался все круче и вдруг непостижимым образом сорвался.
Курцевский выпил, выдохнул и сел. И все молча выпили вслед за ним. Владлен Иванович с мукой утраты в повлажневших глазах взглянул в глаза на портрете... Что ж, он действительно был последним, кто говорил с покойным. И тот разговор, что был четыре дня назад, не выходил у него из памяти.
* * *
Генерал-лейтенант Сидорчук и правда казался бодрым и веселым в то утро, когда Курцевский вошел вслед за ним в его кабинет. Они, в самом деле, курили, когда он вперил в хозяина кабинета беспощадный взгляд.
-- Чего ты лыбишься, генерал? Ты что, решил нас всех на дно опустить?
Сидорчук вытаращил непонимающие глаза.
-- Ты дурочку не валяй, -- сказал Курцевский. -- Что наше -- то наше. Ты знаешь, о чем я. А что твое -- то твое, ~ и на других не вешай. Мы с тобой в расчете.
-- Да о чем ты? -- вскинулся генерал-лейтенант Сидорчук.
-- Решил всех утопить, да? -- продолжал Курцевский. -- Всех под камень, а сам -- вот он я, цел-невредим! Ванька-встанька!
-- Ты что, выпил лишку, что ли? -- перебил Сидорчук. -- Или с похмелюги?
-- Я сейчас от Чухнина, -- прошипел Курцевский. -- Ему все известно. И про тот эшелон из Дрездена, и про кирпич для городка Двадцать третьей армии. Спрашивается, откуда, если про то знали, как оно было, только ты да я?
-- Ты что, Владлен, очумел? Мне пока еще жизнь дорога.
--Да это все мелочи, -- очень тихо, раздельно, свистящим ненавидящим шепотом проговорил Курцевский. -- А вот откуда ему про ноль-восемнадцатый известно? А?
-- Значит, так, -- справившись с волнением, отчеканил Сидорчук. -- Это все какая-то полная херня. Какая-то провокация. Я же не чокнулся, чтоб о таком звонить.
-- Факты есть факты, -- сказал Курцевский. -- Чухнин в курсе наших последних дел с "Армадой", а стало быть, всем нам конец.
-- Продали, сволочи? -- понимающе усмехнулся Сидорчук. -- Хотите меня кинуть? Я теперь лишний?
-- Мы -- офицеры, -- перебил его Курцевский. -- Тут выход из положения один. Как говорится, иного не дано. У него все документы, железные свидетели, все есть...
В этот момент на боковом приставном столике Сидорчука низко загудел телефон спецсвязи. Хозяин кабинета нервно сорвал трубку:
-- Сидорчук слушает!
Курцевский ждал и молча смотрел в окно. Он знал, кто сейчас на том конце провода. Знал, потому что этот звонок он сам и организовал. То был Чухнин, главный военный прокурор, у которого появились чрезвычайно серьезные вопросы к генерал-лейтенанту Сидорчуку, вопросы, на которые требовалось немедленно дать абсолютно правдивые и недвусмысленные ответы. А это значило -- и Курцевский знал это наверняка, -- что Сидорчуку надлежит вытащить из памяти такие дела и такие имена, которые в любом случае обрекали его на тот единственный шаг, о котором у них был разговор минуту назад.
-- Я мог бы вызвать вас официально, -- сказал главный прокурор, -- но не знаю, надо ли доводить это дело до крайности. Так что думайте и решайте сами. В четырнадцать за вами приедут мои люди. У вас два часа на размышление. По-моему, вполне достаточно, чтобы все взвесить, здраво рассудить и найти силы на мужской поступок... Прощайте.
Сидорчук опустил трубку. Глаза его остановились, лицо вытянулось и окаменело, словно он этот "мужской поступок" уже совершил и смотрел на все вокруг откуда-то из дальней дали, из-за той черты...
-- Даю совет за полцены, -- тихо сказал Курцевский. -- В жизни всегда есть место... несчастному случаю. Чистка оружия, патрон в стволе и--ни следствия, ни трибунала, ни конфискации. Похороны с почестями, некролог в газете, чистая репутация... Может быть... помочь?
Но помощь не потребовалась.
* * *
И вот он смотрел в это холеное красивое лицо на траурном портрете, невольно восхищаясь своей находчивостью, когда одним махом удалось ухлопать чуть ли не дюжину зайцев: убрать из цепочки самое слабое, ненадежное звено, вывести из-под удара всех остальных, спасти от разорения и позора почтенное гнездо, избавить армию и ее руководство от нового скандала и газетного визга очернителей и к тому же -- создать оптимальные условия для этой встречи и совещания у всех на виду, когда никто, решительно никто не мог ни о чем догадаться.
Собственно говоря, почти все удалось обсудить еще там, в Николо-Архангельском. Осталось немногое -- распределить роли и раздать конкретные задания.
Не бывает поминок без той минуты, когда удрученные мужчины встают и неспешно, опустив головы, уходят от стола -- покурить. Вот и теперь, как-то само собой, семеро генералов собрались в одной из роскошно обставленных комнат.
Курцевский включил телевизор и прикрыл дверь. На экране мелькали участники одной из бесчисленных телевикторин.
