Вотъ въ этой группe я и разсказалъ о своей встрeчe съ Авдeевымъ...
Планъ былъ выработанъ быстро и съ полнымъ знанiемъ обстановки. Борисъ въ течете одного дня извлекъ Авдeева изъ 19-го квартала въ свою "слабосилку", а "штабъ" въ тотъ же день извлекъ Авдeева изъ "слабосилки" къ себe. Для Авдeева это значило 700 гр. хлeба вмeсто 300, а въ условiяхъ лагерной жизни лишнiй фунтъ хлeба никакъ не можетъ измeряться его денежной цeнностью. Лишнiй фунтъ хлeба -- это не разница въ двe копeйки золотомъ, а разница между жизнью и умиранiемъ.
ИСТОРIЯ АВДEЕВА
Вечеромъ Авдeевъ, уже прошедшiй баню и вошебойку, сидeлъ у печки въ нашей избe и разсказывалъ свою стандартно-жуткую исторiю...
Былъ преподавателемъ математики въ Минскe. Брата арестовали и разстрeляли "за шпiонажъ" -- въ приграничныхъ мeстахъ это дeлается совсeмъ легко и просто. Его съ дочерью сослали въ концентрацiонный лагерь въ Кемь, жену -- въ Вишерскiй концлагерь. Жена умерла въ Вишерe неизвeстно отчего. Дочь умерла въ Кеми отъ знаменитой кемской дезинтерiи...
Авдeевъ съ трудомъ подбиралъ слова, точно онъ отвыкъ отъ человeческой рeчи:
-- ... А она была, видите ли, музыкантшей... Можно сказать, даже композиторшей... Въ Кеми -- прачкой работала. Знаете, въ лагерной прачешной. Пятьдесятъ восемь -- шесть, никуда не устроиться... Маленькая прачешная. Она -- и еще тринадцать женщинъ... Всe -- ну, какъ это -- ну, проститутки. Такiя, знаете ли, онe, собственно, и въ лагерe больше этимъ самымъ и занимались... {232} Ну, конечно, какъ тамъ было Оленькe -- вeдь восемнадцать лeтъ ей было -- ну... вы сами можете себe представить... Да...
Неровное пламя печки освeщало лицо старика, покрытое багровыми пятнами отмороженныхъ мeстъ, одного уха не было вовсе... Изсохшiя губы шевелились медленно, съ трудомъ...
-- ... Такъ что, можетъ быть, Господь Богъ во время взялъ Оленьку къ себe, чтобы сама на себя рукъ не наложила... Однако... вотъ, говорите, проститутки, а вотъ добрая душа нашлась же...
...Я работалъ счетоводомъ -- на командировкe одной, верстахъ въ двадцати отъ Кеми. Это -- тоже не легче прачешной или просто каторги... Только я былъ прикованъ не къ тачкe, а къ столу. На немъ спалъ, на немъ eлъ, за нимъ сидeлъ по пятнадцать-двадцать часовъ въ сутки... Вeрите ли, по цeлымъ недeлямъ вставалъ изъ-за стола только въ уборную. Такая была работа... Ну, и начальникъ -- звeрь. Звeрь, а не человeкъ... Такъ вотъ, значитъ, была все-таки добрая душа, одна -- ну, изъ этихъ самыхъ проститутокъ... И вотъ звонить намъ по телефону, въ командировку нашу, значитъ. Вы, говоритъ, Авдeевъ. Да, говорю, я, а у самого -- предчувствiе, что ли: ноги сразу такъ, знаете, ослабeли, стоять не могу... Да, говорю, я Авдeевъ. Это, спрашиваетъ, ваша дочка у насъ на кемской прачешной работаетъ... Да, говорю, моя дочка... Такъ вотъ, говоритъ, ваша дочка отъ дезинтерiи при смерти, васъ хочетъ видeть. Если къ вечеру, говоритъ, притопаете, то, можетъ, еще застанете, а можетъ, и нeтъ...
А меня ноги уже совсeмъ не держать... Пошарилъ рукой табуретку, да такъ и свалился, да еще телефонъ оборвалъ.
Ну, полили меня водой. Очнулся, прошу начальника: отпустите, ради Бога, на одну ночь -- дочь умираетъ. Какое!.. Звeрь, а не человeкъ... Здeсь, говоритъ, тысячи умираютъ, здeсь вамъ не курортъ, здeсь вамъ не институтъ благородныхъ дeвицъ... Мы, говоритъ изъ-за всякой б... -- да, такъ и сказалъ, ей Богу, такъ и сказалъ... не можемъ, говоритъ, нашу отчетность срывать...
Вышелъ я на улицу, совсeмъ какъ помeшанный. Ноги, знаете, какъ безъ костей. Ну, думаю, будь что будетъ. Ночь, снeгъ таетъ... Темно... Пошелъ я въ Кемь... Шелъ, шелъ, запутался, подъ утро пришелъ.
Нeтъ уже Оленьки. Утромъ меня тутъ же у покойницкой арестовали за побeгъ и -- на лeсоразработки... Даже на Оленьку не дали посмотрeть...
Старикъ уткнулся лицомъ въ колeни, и плечи его затряслись отъ глухихъ рыданiй... Я подалъ ему стаканъ капустнаго разсола. Онъ выпилъ, вeроятно, не разбирая, что именно онъ пьетъ, разливая разсолъ на грудь и на колeни. Зубы трещеткой стучали по краю стакана...
Борисъ положилъ ему на плечо свою дружественную и успокаивающую лапу.
-- Ну, успокойтесь, голубчикъ, успокойтесь... Вeдь всe мы въ такомъ положенiи. Вся Россiя -- въ такомъ положенiи. На мiру, какъ говорится, и смерть красна...
-- Нeтъ, не всe, Борисъ Лукьяновичъ, нeтъ, не всe... -- {233} голосъ Авдeева дрожалъ, но въ немъ чувствовались какiя-то твердый нотки -- нотки убeжденiя и, пожалуй, чего-то близкаго къ враждебности. -- Нeтъ, не всe. Вотъ вы трое, Борисъ Лукьяновичъ, не пропадете... Одно дeло въ лагерe мужчинe, и совсeмъ другое -- женщинe. Я вотъ вижу, что у васъ есть кулаки... Мы, Борисъ Лукьяновичъ, вернулись въ пятнадцатый вeкъ. Здeсь, въ лагерe, мы вернулись въ доисторическiя времена... Здeсь можно выжить, только будучи звeремъ... Сильнымъ звeремъ.
-- Я не думаю, Афанасiй Степановичъ, чтобы я, напримeръ, былъ звeремъ, -- сказалъ я.
-- Я не знаю, Иванъ Лукьяновичъ, я не знаю... У васъ есть кулаки... Я замeтилъ -- васъ и оперативники боялись. Я -- интеллигентъ. Мозговой работникъ. Я не развивалъ своихъ кулаковъ. Я думалъ, что я живу въ двадцатомъ вeкe... Я не думалъ, что можно вернуться въ палеолитическую эпоху. А -- вотъ, я вернулся. И я долженъ погибнуть, потому что я къ этой эпохe не приспособленъ... И вы, Иванъ Лукьяновичъ, совершенно напрасно вытянули меня изъ девятнадцатаго квартала.
Я удивился и хотeлъ спросить -- почему именно напрасно, но Авдeевъ торопливо прервалъ меня:
-- Вы, ради Бога, не подумайте, что я что-нибудь такое. Я, конечно, вамъ очень, очень благодаренъ... Я понимаю, что у васъ были самыя возвышенныя намeренiя.
Слово "возвышенныя" прозвучало какъ-то странно. Не то какой-то не ко времени "возвышенный стиль", не то какая-то очень горькая иронiя.
-- Самыя обыкновенныя намeренiя, Афанасiй Степановичъ.
-- Да, да, я понимаю, -- снова заторопился Авдeевъ. -- Ну, конечно, простое чувство человeчности. Ну, конечно, нeкоторая, такъ сказать, солидарность культурныхъ людей, -- и опять въ голосe Авдeева прозвучали нотки какой-то горькой иронiи -- отдаленныя, но горькiя нотки. -- Но вы поймите: съ вашей стороны -- это только жестокость. Совершенно ненужная жестокость...
Я, признаться, нeсколько растерялся. И Авдeевъ посмотрeлъ на меня съ видомъ человeка, который надо мной, надъ моими "кулаками", одержалъ какую-то противоестественную побeду.
-- Вы, пожалуйста, не обижайтесь. Не считайте, что я просто неблагодарная сволочь или сумасшедшiй старикъ. Хотя я, конечно, сумасшедшiй старикъ... Хотя я и вовсе не старикъ, -- сталъ путаться Авдeевъ, -- вы вeдь сами знаете -- я моложе васъ... Но, пожалуйста, поймите: ну, что я теперь? Ну, куда я гожусь? Я вeдь совсeмъ развалина. Вы вотъ видите, что пальцы у меня поотваливались.
Онъ протянулъ свою руку -- и пальцевъ на ней дeйствительно почти не было, но раньше я этого какъ-то не замeтилъ. Отъ Авдeева все время шелъ какой-то легкiй трупный запахъ -- я думалъ, что это запахъ его гнiющихъ отмороженныхъ щекъ, носа, ушей. Оказалось, что гнила и рука.
-- Вотъ, пальцы, вы видите. Но я вeдь насквозь сгнилъ. У меня сердце -вотъ, какъ эта рука. Теперь -- смотрите. Я {234} потерялъ брата, потерялъ жену, потерялъ дочь, единственную дочь. Больше въ этомъ мiрe у меня никого не осталось. Шпiонажъ? Какая дьявольская чепуха! Братъ былъ микробiологомъ и никуда изъ лабораторiи не вылазилъ. А въ Польшe остались родные. Вы знаете -- всe эти границы черезъ уeзды и села... Ну, переписка, прислали какой-то микроскопъ. Вотъ и пришили дeло. Шпiонажъ? Это я-то съ моей Оленькой крeпости снимали, что-ли? Вы понимаете, Иванъ Лукьяновичъ, что теперь-то мнe -- ужъ совсeмъ нечего было бы скрывать. Теперь -- я былъ бы счастливъ, если бы этотъ шпiонажъ дeйствительно былъ. Тогда было бы оправданiе не только имъ, было бы и мнe. Мы не даромъ отдали бы свои жизни. И, подыхая, я бы зналъ, что я хоть что-нибудь сдeлалъ противъ этой власти дiавола.
