ГЛАВА XVII

Принципиально-злой человек. На другое утро Никодим проснулся с мыслью: "Как по-мальчишески вел я себя вчера. Вместо того, чтобы спросить Уокера, зачем он здесь, и разузнать чтонибудь о Лобачеве, я устроил это столкновение. Фу!" И, позвав Ерофеича, стал ему жаловаться на самого себя. Ерофеич, однако, посмотрел совсем иначе: "Толкнули и хорошо сделали, так ему нечестивцу и надо",- сказал старик. ^ - Да почему же нечестивцу? - удивился Никодим. - Молоды вы еще, Никодим Михайлович, людей не различаете: кто из них есть'добрый человек, а кто черта прислужник. - И как это тебе, Ерофеич, не надоело с нечистью возиться? Постоянно она у тебя на уме. Ты лучше сделай мне одолжение, узнай, часто ли здесь бывает Лобачевский управляющий, и что он тут делает? - И узнавать ходить не надо: сам знаю. - Что же ты не сказал мне об этом раньше? - Не изволили спрашивать, Никодим Михайлович. Да и полагал я, что вам через батюшку известно: ведь батюшка тоже с давних пор... - Что с давних пор? - То... убрать отсюда этого арапа хотели... - Убрать? Отсюда? - переспросил Никодим.- Послушай, Ерофеич, что ты хочешь сказать? Старик взглянул искоса, потом, приподнявшись на цыпочки, спросил шепотом: - А старому барину не скажете? - Нет, не скажу. - ^' И барыне? - Тоже не скажу. - Ну вот. Чтоб не нагорело мне старому... около барыни все этот долговязый увивался. Бог знает зачем, а только увивался. - Что ты говоришь. Ерофеич! - возмущенно воскликнул Никодим.- Экой старый болтун! Иди к себе. - Да я что же? - стал оправдываться старик.- Я ничего. Я ведь только про долговязого. Я про барыню не то что сам дурного не скажу - другому полсловечка не дам вымолвить. - Ах, замолчи! Только этого еще недоставало, чтоб ты болтал: сегодня скажешь одно, завтра другое, а там, глядишь, уже пошла гулять сплетня. Иди! Походив по комнате минут десять в большом раздражении, он все же опять позвонил Ерофеичу. Старик явился не сразу, а когда вошел - робко стал у притолоки. - Бывал здесь лобачевский управляющий раньше? - спросил его Никодим строго. - Так точно, бывали,- ответил тот. - А когда же он здесь бывал? - Лет десять уж назад. -С господином Лобачевым вместе. - Сколько же ему лет? Ведь он совсем молодым выглядит. - Никак нет - ему уже за тридцать. - Что же тебе говорил отец о нем? - Ничего не изволили говорить. - Так откуда же ты взял всю эту чушь? Старик молчал. - Сам сообразил? - Так точно, сам сообразил. - Ну и сообразил. Иди теперь к себе и думай побольше. Но прежде скажи мне, как зовут Лобачевского управляющего? Старик мялся и молчал. - Ну что же, запамятовал? - Так точно: запамятовал. Мудрено очень, не по-русски. - Даже и не знаешь, а тоже говоришь. Иди. Старик опять ушел очень огорченный, но Никодиму стало немного стыдно, что он так обошелся с ним. "Впрочем,- утешил он себя,- как бы иначе я должен был поступить?" Выйдя через полчаса из дому, Никодим распорядился оседлать для себя лошадь и поехал на лобачевскую фабрику. До нее было совсем недалеко. Стояла она на сырой луговине, недавно очищенной от леса: здесь и там торчали сосновые и березовые пни одни уже засохшие, другие еще выпускающие каждую весну молодые побеги... Фабрика состояла из нескольких высоких кирпичных корпусов, прямых, неоштукатуренных, с большими закоптевшими окнами; около корпусов ютились почерневшие избушки, с крытыми переходами, погребами, навесами; все это было обнесено дощатым забором выше человеческого роста и только через одни ворота можно было попасть внутрь. Но ворота были заперты, и на лавочке у калитки сидел сторож. Подъехав к нему, Никодим спросил, находится ли здесь сейчас господин Уокер. Сторож не понял вопроса. Тогда Никодим спросил иначе: - Нельзя ли повидать управляющего? - Да их уж нету,- ответил сторож. - Уехали уже? - Уехали. Так точно. - А когда опять будет, неизвестно? - Неизвестно. - Но фабрику можно осмотреть? - Не приказано показывать. Обратитесь к управляющему. - Я не знаю, где ,он живет. - Нам тоже неизвестно... Никодим повернул лошадь, взял с разбегу две канавы и, выехав на дорогу, быстро доскакал домой. Он сел в столовой опять у окна и попытался вызвать вчерашнего своего собеседника. Сначала это не удавалось, но когда он почувствовал уже знакомое разделение, даже обрадовался. - Вот так всегда,- сказал ему Никодим,- сердишься, бегаешь, спрашиваешь, бранишься и все ни к чему. - А ты попробуй не сердиться. - Знаю. Затем ты скажешь: попробуй не бегать, попробуй не спрашивать и так далее и так далее. - Нет, зачем же? Я никогда не пускаюсь в крайности. Из-за чего ты сердишься? - Как из-за чего? Из-за мамы. " - Не верю. - Послушай. - И вовсе не из-за мамы, а из-за госпожи NN. - Вот выдумал. Откуда ты взял это? - Очень просто: ты забыл маму. - Извини, я обозлился из-за того, что Ерофеич стал говорить глупости о маме. - Да так. Но ты ведь и сразу не признал слов Ерофеича за достоверное, чего же было злиться? - Да я уже не злюсь. Но не упрекай меня госпожою NN. - И не думаю тебя упрекать ею. Я упрекаю тебя за то, что ты забыл маму и пустился в какие-то приключения. - Маму я не забывал. Кто станет сомневаться в том, что она действительно мне мать?-Было бы ведь глупо. А если это непреложно и действительно непреложно, тогда все, что бы я ни делал, что бы ни думал - только через нее и для нее,- безразлично, помню я о ней или нет. Она живет во мне, как и я живу в ней. А о каких ты приключениях говоришь, что будто я в них пускался, я не понимаю. Уж не то ли, что я ездил к Лобачеву или в Исакогорку к госпоже NN? На Надеждинскую я прпал совершенно случайно, из-за десяти шкафов, а в Исакогорку ездил, чтобы узнать адрес мамы. - Так, так... - Да, так... Я еще ездил и к Якову Савельичу, но чтобы попросить у него совета и содействия. Яков Савельич добрый человек и всегда относился ко мне по-хорошему.

- Вот уж добрый. Для него вся твоя история представляет не больше интереса, чем для любителя какая-нибудь табакерка с музыкой. Я вижу, ты опять волнуешься. Ну, ну! Успокойся. О не,разделимости ты очень хорошо рассудил, нет слов, но вот, когда ты поехал на Надеждинскую, зачем же тебе нужно было хватать госпожу NN за руки? Уязвленный последним вопросом, Никодим ничего не ответил. - Не знаешь? - ядовито спросил собеседник.- Думаешь, что злишься на Ерофеича из-за мамы, но когда Ерофеич вошел к тебе, ты уже был зол. И все из-за госпожи NN. то есть из-за того, что до сего времени ты не признался ей в любви. - Не только из-за этого. - Да, не только, но и потому еще, что и не можешь признаться ей в любви. - А почему? Как ты думаешь? - Вот вопрос! - Я тебе могу сказать, если хочешь: я не знаю, любит ли она меня. - И вовсе не потому: тебе'мешают Лобачев и Уокер. - Как мешают? - Тебе все кажется, что они неотделимы от "ее. - Ну да, мне ясно... что госпожа NN... что же ты думаешь, так просто это... вот ведь дощечки-то на Надеждинской были прибиты рядом... - Какие дощечки? - Будто не знаешь: на дверях, именные... А разве об Уокере я не слышал раньше? - Ах, так! Ну словом, то самое, о чем и я говорю: ты боишься, что госпожа NN кого-то уже любит. - Да, да. Любит... Иди вон! - Ха-ха-ха. Куда же? - Куда хочешь. - Я буду продолжать разговор, не затрагивая больных мест.... Гадкий ты человек - своей любви не веришь. Самолюбивый ты человек - а хочешь быть добрым? - Откуда ты взял, что я хочу быть добрым? - Насквозь тебя вижу: к примеру, Ерофеича за сплетни выбранишь, и тут же расчувствуешься: ах, зачем я такой... злой. - Пожалуйста, не навязывай мне доброты. Вот я возьму и убью обоих: Уокера и Лобачева. Пусть они не думают, что могут стать мне на дороге. Ты меня трусом сегодня обозвал - это они трусы, а не я. Они убить не посмеют. - Не горячись. И давай сойдемся на том, что хотя дела твои и добры, но в глубине души ты ими не доволен - дух твой горд и зол. - Да, я принципиально злой человек. - Ты хорошо сказал. Но, к сожалению, эта принципиальность, будучи в постоянном разногласии с действительностью, только вредит тебе. Я охотно верю, что ты способен отправить на тот свет Лобачева и Уокера... а госпожу NN вымыть - в спирту. Но знаешь ли, о чем я еще сейчас догадываюсь? Ты вот в глубине души держишь несколько совсем особенных слов, они-то и заставили тебя сказать: пойду и убью... - Какие же это слова? - Три слова всего: человека убить просто. - Ты угадал. - Еще бы не угадать. Но здесь-то и кроется твоя ошибка: человека убить нелегко. - Почему? - Конечно, законы нравственности тут ни при чем, страх ответственности для тебя только привлекателен. Но кровь не простит... то есть мать не простит... ну в каждом человеке течет кровь, данная ему матерью... как сок в винограде... вино... впрочем, я путаться начинаю... Заря опять догорела. Никодим занавесил окно в столовой и зажег лампу с синевато-золотистым светом: он любил зажигать ее...