В окис не то месяц, не то огонек.

Еще зашел. Как ворон, не сразу слетал п садился. Чего-то чуял... устал, не выдерживал. И вдруг прямо пошел к избе. Постучал в дверь. Еще раз сильнее.

Заглянул в окно. В избе озарило, и по огороду сает.

Отпрянул. Бегут, спешат тени, а будто люди, люди - не разберешь, все к нему. В голове потемнело, и красные пятна перед глазами.

Далеко в лесу опомнился. Наган из-под рубахи выхватил и обвел вокруг.

Поездом брянским, киевским, трамваем одесским поздним, голодный, помученный, добрался Гордей до ворот дома отдыха. Подергал решетчатую калитку, постучал в железо.

Подошел сторож в брезентовом плаще, в нахлобученном капюшоне. Глянул через решетку, сдвинул засов и открыл калитку, впустил Гордея н снова закрыл, пригнувшись, быстро посматривая на улицу.

- Ишь, кавалер обаятельный. Тут всех девок переловил, теперь на Приморском бульваре от него визжат.

Я калитку даром открывать не стану. Или в другой раз через забор лезь, а я из берданкп солью. Каменной.

От нее на заборе до мертвого часа будешь чесаться,- выговорил сторож, он же, еще полный силы и бодрости от морских купаний - Викентий Романович Ловягин.

С украдкой добавил:- Лицо так терять.

- Да сдуру этак.

- Сдуру и бывает, коли ума нет.

Сели на скамейку в жасминовых кустах. Порывами шумела в каштанах, дышала, погромыхивала волнами пучина неоглядная. Сыровато, но юг заметно придавал тепла и звездного блеска небесам.

Гордей снял кепку, утерся.

- Есть же рай на земле. О господи! На душе его соскребли.

- Что случилось?- спросил Викентий Романович.

- Сдуру это. К бабе своей ночевать завернул, Глядь... глядь в окошко, а на лавках-то и сидят.

- Кто?

- В новых гимнастерках будто, сапожки чистые, хромовые.

Викентий Романович положил в кепку Гордея ключи,

- Иди ко мне. Не забыл где? Поешь и выспись.

Гордей поклонился.

- Несгибаемой силе вашей.

Когда Гордей скрылся, Викентнй Романович подошел к ограде, достал складной нож, раскрыл его и ковырнул в земле под стенкой. Вроде бы кисет вытянул.

Быстро переложил наган в карман. Канул в темноте парка.

В самом конце, в зарослях акации, остановился.

Отсюда через железную ограду была видна улица и дачные домики па той стороне в садах. Прямо напротив глинобитная, побеленная мазанка с небольшим окошком - жилище Впкентня Романовича и землица с виноградником. Понаблюдал, как Гордей отомкнул замок на калитке в невысоком заборе и закрылся.

Долго стоял Викентий Романович, поглядывая на улицу и на дорожку возле заборов. Никто не вертелся поблизости.

"Что-то водит его или явилось?" - подумал о Гордее и еще постоял.

Поблескивали трамвайные рельсы на шпалах.

А дальше глухая степь. Пробивало оттуда сухим полынным ветром.

Не прилег всю ночь сторож. Похаживал н поглядывал на халупу свою и на уплывавшие к дальним берегам огни корабельные.

Часа в четыре завалился на топчан в сторожке, укрылся одеялом и будто погасил в себе свет, уснул.

Рано утром, отдежурив, искупался в холодном неспокойном море. Купание освежило его, взбодрило, а солнышко погрело у обрывистого берега слегка поседевшего барина, и в профиль, показалось женщине, поглядевшей на него, отчеканенным из меди его лицо с гребнем посеребренным. Художница была, и представился он ей в наготе своей варваром с мечом разящим.

А уходил в наброшенном на плечи плаще тихим странником.

Гордей сидел на скамейке иод виноградными лозами. В руке гроздь тяжелая, отрывал ягоды и пожевывал.

- Простите, Викентий Романович, без разрешения.

- Да ешь вволю. Куда мне его? Вино крепко не пью. Торговать не торгую. Сам растет.

- И распределение какое. Земля и есть земля, а У "ас, примерно,черника, а тут виноград.

- Солнце жарче. Все от него. И мы от его небесного пламени бесимся.

Гордей, задумавшись, сплевывал виноградные зерна.

- Чудеса! И мысль, мысль,-сильно удивился Гордей.- Это ж как оно получается.

- Пошли вино пить, что-нибудь и получится.

В мазанке было прохладно, темновато. Стол да две табуретки. Диван старый и лежак, на случай переночевать кому.

Викентий Романович поставил графин с вином. Колбасы положил на тарелку.

Гордей подскочил:

- Разрешите.

Колбасы нарезал ловко - пластик к пластику, с поклоном вина в чашки налил, сказал:

- И рад бы услужить. А кому?

- В ресторан нанимайся. Чаевые и прочее.

- Кем только не был за эти годы! А что? Для чего?

На существование? Пожрал-работай, заработалпрожрал. Круг-то какой. Моргай в хомуте.

Викентий Романович с жадностью поедал колбасу с хлебом. Стукнул кулаком - раскрыл окошко.

Гроздья лиловые и фиолетовые свисали с лоз, вросших в деревянные решетки. Уже разукрасилась листва ярким суриком, тепло. Сушью степною разогревало воздух.

Викентий Романович после чашки вина будто сразу охмелел и разнюнился.

"Годы потягивают,- заметил Гордей.- Что ни говори, покрова скоро".

- А к чему все другое? Что даст это самое другое и разное? Да я рад, что от всего свободен,- громко заявил Викентий Романович,- В Сибири переживал, но зато и проветрился. Ну, а тут свобода от всего, абсолютная, прозрачная, если самому не мутить. Вот поработал, пожрал, молодого вина выпил - и забот не знаю.

А ты сердишься. Зачем костюм бостоновый, шелка персидские? Было бы тело чистое и здоровое.

- Я, Викентий Романович, лицо потерял, а вы-то вроде как другое накрасили,- с некоторой досадой сказал Гордей.

Что же, стреляться из-за какого-то костюма или перстня? Он и рудник поездом скоро, да назад долго.

А работа, она и такая очень занимательная. Наблюдения, разговоры. Приезжают люди приятные. Романы на глазах. Ах, дара нет, Гордей Мироныч! Я тебе историю расскажу, буквально несколько строк. Вот тут, недалеко, у жителя одного жена умерла, еще прошлым годом.

У него уже другая. А собака, дворняжка этакая, на трамвайной остановке ровно к вечеру появляется и в сторонке, у забора, в бурьяне сидит и прежнюю хозяйку ждет, когда она с работы приедет.

- И поджидает?- для приличия удивился Гордей.

- А вот к вечеру выйди и посмотри.

- Чувство какое! Ай, чувство какое!-Гордей платок достал, прослезился.

- А пгдему чувства у нас? Мы понимаем, а она нет.

И чувство у нас от ее недопонимания, слезы даже. Вот, Гордей Миронович, какая оказия между умом и чувством. По уму, и истории бы этой не было, пустой бурьян.

А нет, не пустой.

- Жалостно очень, Викентий Романович. Но к чему речь?

- А зол я, когда мне объясняют всю жизнь умом н рефлексом по свистку,-огневанный, произнес Викентпй Романович.

Гордей головой покачал, озадаченный. Потом сказал:

- На себя гневайтесь.

- Вот уже и чувства,- с легким удивлением и радостью вкрался голос Викентия Романовича в растравленное.- А от ума твоего пусто выйдет. И по свистку встать, коли я говорю!

Викентнй Романович так стукнул по столу, что тарелка с колбасой и чашки вспрыгнули.

Гордей привстал, поклонился и тотчас сел.

- Чувства не очень приятные, не собачье со слезками. Как понимаете.

- Не понимаю. Охмелел, видать.

- Или от страха дурачком стал? Помнишь ночью сторожку после убийства Додонова? Мужички вошли.

Могут и сейчас войти для понятия. Что на столе лежало тогда? Отдай!

- Вон что, клоп трактирный!

Лицо Гордея зашлось ненавистью. Не сразу пришел в себя. Наконец сказал:

- Не шуыи. Клоп голоса не боится. Кровь высосал.

- Измена!

- Изменил и погубил ты. А пес ваш Астанька и предал. Хитрым письмом на старое повернул. По убийству Дело. К дому не подойти. Все я потерял и тобой ограбь лен.

- Мое-не твое, сукин сын! А тогда на столе фальшивое лежало.

- Врешь!