И годика до всего, как вершка, вдруг да не хватит. Сейчас ей семнадцать чистых. И вышла замуж здесь за Митю от нужды, когда вернулась из Москвы к пустому двору своей тетки. Ни отца, ни матери - сирота. Митя полюбил. А я пожалел. Хорошо-жена красивая. Но жди жизнь беспокойную, будь готов к мареву на сердце. На красивую жену надо особый характер, гордый, сильный, с огоньком этаким, чтоб он ее влек. А у Мити какой характер? Вожжи спущенные или, наоборот, и оглоблп трещат, как взъярится... Сам Митя повод к разговорам дает. Кипит и ревнует: кажется ему, что всем ее красота открыта.
- Нашел себе казнь.
- Да какую! Выпивши стал приходить, - как о самом страшном, шепотом сказал Федор Григорьевич. - Поговорил бы ты с ним, Федорыч.
- Я прежде с этим поговорю... с Желавиным. Митя, что же, сдается без боя?
- Боюсь, с его горячкой до другого бы не дошло,- сказал Федор Григорьевич и темно и долго посмотрел на топор, лежавший в траве рядом с поленцем. Поленце березовое, и от бересты на лопасти топора мутный, как испарина, свет неподвижно бледнится.- Ведь что он наделал, Желавин. Пьяного Митю связал его же ремнем и на дорогу бросил, в грязь. А сам пришел на хутор и сказал:
"Митька Жигарев на дороге валяется, как свинья". Привел я его, Митю-то, при всем народе, при жене в избу.
А утром очнулся он. Вспомнил вчерапгнее, как страшный и позорный сон. За голову схватился. А потом-топор в сенях. В ярости всадил в стену. Изба сотряснулась, и, ей-богу, показалось мне, гроза в сенях сверкнула. Феня к стене прижалась. А он крикнул ей: "Гляди и помни, и Желавину покажи", крикнул и показал на зарубку, как на знак угрозы: тебе, мол, и Желавину одно. После крика ослаб, поник в стыде: при народе на дороге пьянмй валялся, поверженный и бессильный презренно... Больно мне. Мою и материнскую любовь в нем как грязью залили. Хоть уходи куда. Да ведь это все равно что отступить. И свое-то здесь все. Жаль. А сошлись на дорожке бесповоротно. Некоторые из-за Желавпна бегут потихонечку-то. Житья с ним не стало. Чуть что: контра, кулацкая стерва, вша ловягинская. А тут недавно колхозный амбар с хлебом сгорел. Что было! После милиции еще сам Желавин допрашивал. "Я, говорит, дознаюсь. Под корешок вытравлю врагов Советской власти!.." И стравливает людей-то наговорами. А сам вроде бы в стороне. Хоть
бы лихоманка его разбила! И ни за что не ухватишь. Человек жуткий, прямо скажу. Змей! Чую, добром не кончится.
Елагин встал.
- Вот и поговорю с ним.
- А уха, Федорыч?
Елагин молча и зло стягивал ремни на гимнастерке.
Разговор с Желавиным состоялся в этот же день.
Хозяин сидел на лавке с маленькой дочуркой, поил ее подслащенным чаем из бутылки с соской.
Жены дома не было: она застудила грудь и уже с педелю лежала в больнице.
В избе, как и в других избах, большая печь, но какая-то уродливая, с низкими плечами, и труба напоминала длинную шею. Глядела печь черным ощербленным зевлом в маленькие, замутненные духотой окошки. На прилавке у загнетка-чашки, чугунки и горлачи, от которых пахло скисшим молоком.
На бревенчатой стене небольшая картина... Поле в зимней мгле, огорожа из жердей. Рядом с ней в снегу лежал Пушкин, а спиной к нему, в накинутой шубе, скорбно сгорбясь, стоял на следах оконченной дуэли убийца его.
Когда-то картина висела в доме усадьбы Ловягипы.\. После бегства их, среди разбитых стекол и мусора, в одной из комнат, поднял с пола эту картину Желавнн.
Висела с тех пор па стене крестьянской избы, на самом видном месте-в красном углу ее. Останавливала взор приходящих далеким видением, которое в любви России осталось печалью ее.
У ног Желавина, роскошно развалившись, дремала в неге полово-пегая, чистых кровей борзая.
Как-то прибилась она на станции к телеге Желавина. Откуда-неизвестно. Истощавшая, голодная, в репьях, которые уже не в силах была выкусать из шерсти, она побежала за телегой и в этом рывке безнадежно лаяла-остановилась на дороге.
Из телеги ей бросили кусок хлеба.
Так, подхватывая куски, добралась до двора, где новый хозяин сразу же преподал ей два урока: пср-няипощекотал за ухом, и это значило, что на такое обхождение она может рассчитывать, и второй-удар п;;?ти, от которого собака вздрогнула и взвизгнула, но поняла, что и такое ее ждет в случае непослушания. Тут же и назван был пес:"Жарый"
С годами дворняжки разной масти и норова-веселые, добрые, угрюмые, злые и меланхоличные - разбавилп в себе чистую кровь Жарого и разнесли по хутору и другим деревням собачье подзаборное потомство. В нем намек на причастность к породе выражался в смешком или уродливом прнобретеинн: как бы каждому из сиоры досталось по лоскутку дорогой одежды с чужого плеча. Но неистребимо держались острые порывы особого природного чутья. И еще ярость.
Она заменяла им утонченный дар, чистоту породы и упорный труд требовательной и жесткой выучки, повинуясь которой, Жарый делал на охоте то, что никому не удавалось в стае: легко и быстро разгадывал он запутанные следы и гнал зверя, как летящая птица. Награда за успехи охотничье уважение, особенно у костра, когда он пожирал свою долю и выслушивал похвалы. Другие же собаки не смели н близко подойти. Сытые от потрохов зверя, нализавшись его крови, они со злобой глядели на Жарого, и когда он где-либо бывал один, свора окружала его. Часто хозяин врывался за него в схватку:
тяжелый под пах удар его ноги в окованном сапоге или удар кола по крестцу бывали уроками для остальных собак: они видели своего сородича, лежащего в мертвом уродстве среди бурьяна.
Только сейчас Желавин ударил Мнтиного пса. И забил бы его насмерть, если бы не Митя. Он был поблизости и прпбежал на визг своего пса.
Желавин схватил вилы, стоявшие у плетня. Это уже предназначалось для защиты от Мити, если напасть вздумает.
Их разняли с увещеваниями: дело ли так браниться из-за пустяка?
- Ты у меня сам поползешь, как последняя собака! - крикнул Митя, разгоряченный, с разорванным воротом рубахи.
- Мой пес твою шваль не трогал,- ответил Желавин и в знак того, что разговор окончен, с нерастраченной злобой всадил вилы в землю.
- Он трус, твой пес. За собаками прячется на охоте, как ты, сволочь!
- Погоди,- бледнея мертвенно, пригрозил Желавин.- Ну, погоди,- добавил он так, будто уж и решил участь Мити.
Когда пришел Елагин, Желании вроде чуть успокоился от этой ссоры.
- Разреши,- сказал, входя в избу, Дементий Федорович.
Хозяин показал незваному гостю на лавку.
- К столу не приглашаю. Без хозяйки. Сам у соседей питаюсь.
Он отнес дочурку в кроватку за занавеской, что-то ласково пошептал и вышел с не погасшей еще улыбкой.
Спросил:
- Зачем пожаловали?
Тут только подумал Елагин, что не опрометчива ли его решимость сурово поговорить с Желавиным? Здесь своя жизнь, свои заботы и страсти, и не ему, приезжему, судить их.
- Если из-за собаки, то не советую вступаться. Мой пес и сам рванул бы. И рвал. Его боялись. А теперь постарел... Поди, Жарый,- позвал Желавин.
Пес поднялся. Был высок, с выгорбленной спиной и спущенными ниже залохмаченных лопаток ребрами.
Голова узкая, длинная, с плавным возвышением у бровей.
Мягко ступая, Жарый подошел на зов и вскинул лапы на колени хозяина, поглядывая с ожиданием в его глаза своими, немного навыкате, горячими с черным блеском глазами.
Желавнн почесал пса за ушами, и тот простонал от радости.
- Их много, а он один. Вся эта шелудивая мелкота - выродки - давно разорвали бы его. Меня боятся. Он их породил, ушастых и кривоногих уродов. Это русская борзая уже редкость. Увековечена многими нашими писателями, поэтами и художниками. Достаточно читал в бытность. Мой отец здесь на селе учителем работал, давненько, в прежнее время. А я вот не пошел по его стезе. Пробовал... Да речь-то совсем о другом,-будто бы спохватился Желавин.- О своем псе я начал.
