Они остановились на набережной. От простора застудеЕшсй реки порывало холодом. Тяжелые волны хлестали в гранит, захлебывались пеной.
Дементий Федорович надел фуражку, пониже надвинул козырек и опустил голову, окинул взглядом реку, тусклую, как свинец, всюду в красных от заката, быстро исчезавших пятнах.
"Да, в общем я что-то начинаю вспоминать. Видимо, так, все так: человек проживает три части своей жизни.
В первой просто живет, во второй расплачивается за ошибки, а в третьей прозревает",- раздумывал Дементий Федорович.
Полина Петровна стояла спиной к реке. Все смотрела на тот домик на круче. Между вишенок перед обрывом натянута бельевая веревка. Висели две рубахи-мужская и женская, пошевеливались, взмахивали и вдруг начинали плясать и обниматься, опускались обессилешю, трогали рукавами друг друга, отпихивали и снова вскакивали порой, взлетали над обрывом и в испуге шарахались за бурьян.
Мужская рубаха рукавом стала обнимать женскую и затихла, раздалась грудью и пошла, пошла, вихляя, а женская забегала вперед, вилась, взмахивала подолом.
"Желавин с Серафимой",-представилась Полине Петровне чета супружеская, бесстыже разгулявшаяся над обрывом.
Дементий Федорович распрямился. Привычно расправил под ремнем гимнастерку, поводя плечами, какой-то свободный, влекущий верой в сокровенную доброту свою.
Глаза, ясные, близкие и далекие, задумчиво окинули взором рощу закатную.
- В Желавкне бился гад. Ты слышала, как он сдыхал, но не сдох еще,-произнес Дементий Федорович.
ГЛАВА II
Провалились слои облаков, и поздним утром небо тронулось голубой акварелью с лимонными отсветами солнца.
Полина Петровна на кухне налила чай в чашки - себе и сыну. Муж третий год из жестяной кружки лагсриьЕЕ!
чаек пьет. Недавно десять пачек послала "индийского".
Просил в письмах проверенных: "Чайку, Поля, чайку пришли".
Чудилась какая-то надежда, да будто и подторапливал время к избавлению: "Чайку, Поля, чайку пришли".
А то, казалось, хворал и замерзал: "Чайку, Поля, чайку пришли".
Сергей вышел из комнаты.
- Доброе утро, мама.
Он поцеловал мать в припудренную щеку. Скрывала тоску. Нс сохла и не сгорала. Как осина, горьким соком жила на земле ненаглядной.
Полина Петровна поставила на стол фарфорово-белую сахарницу в цветочках вересковых.
- Погода, кажется, разгуливается.
По свету на стене было видно движение облаков - то светло, то сумрачно.
- Жизнь удивительна, мама. И знаешь чем? Думаешь и хочешь сделать одно, а выходит совсем другое.
Я стал замечать. Будто что-то уже определено заранее...
Видел вчера Николая Ильича. Он изменился.
- Годы, Сережа.
- Странное что-то.
- Да и заботы родительские. Когда-нибудь узнаешь.
Хочется быть счастливым в любом возрасте.
Сергей выпил чашку чая, сходил в комнату и принес кисет с трубкой.
- Зачем ты куришь?
Он долго набивал трубку табаком.
- Что с отцом, мама?
- Я тебе говорила.
- За что же все-таки его?
- Возможно, нам и не положено знать.
- Я хочу знать, что думаешь ты. Чего-то боимся, чего-то скрываем. Без откровения нельзя.
- Откровение - ке всегда правда.
- Я прожил сравнительно мало. Но чувствую: одно идет по поверхности видимое, другое - глубоко, у дна, в яме. Я не сомневаюсь в честности и доброте отца. Надо разобраться.
- Я мало что знаю. Как и ты. Что мы можем?
Глаза Полины Петровны заблестели от слез. Сергей тронул руку матери.
- Прости. Тебе тяжели. Верю, ты все разобрала по ниточкам. Попробуем вместе. Вдруг что-то да выйдет?
Случится.
- Николай Ильич сказал. Он имеет связи, он знает.
Он мне сказал, что самое разумное ждать, ждать, чтоб не быть виноватым в "изменении к худшему"- "геГогпшю ш ре^иа",- произнесла Полина Петровна незнакомым голосом.- Его слова. Можем напутать. Я прошу, никаких действий без меня.
- Страх перед какой-то правдой. Я понял.
- Поклянись, что никогда не проболтаешься, что я скажу тебе.
- Никогда,- заверил Сергей.
- Я не говорила даже брату. Было письмо на отца.
Отец представлен как сподручный бандитов.
- Это ложь! От кого письмо?
- От Желавина.
- Так вот какого подлеца он проглядел. Врага! Вот и дело!
Полина Петровна открыла 4юрточку.
- Ты накурил.
Из форточки потянуло прохладой, влажной с терпкой прелью от багровевших за окном кленов.
- Желавин терял совесть,- сказала Полина Петровна.- Бывало жалко его.
Сергей вскочил со стула.
- Этого подлеца!-с удивлением и негодованием произнес.- Отец пострадал за свою жалость.
- Ты хотел разговора откровенного.
- После всего как можно говорить о какой-то жалости?
- Желавин когда-то спас жизнь отцу.
- Первый раз слышу,- как внезапным, был поражен Сергей. Он сел на свое место, взялся за кисет и трубку.
- Отец не любил вспоминать об этом,- ответила Полина Петровна.- Было это давно, на старой Тульской дороге, за Чурой возле пруда. Троих молодых коммунистов с завода встретили какие-то люди. Лица их были закутаны башлыками. Свалили и стали бить сапогами.
Двоих сволокли в прорубь. Волокли и отца. Раздались выстрелы. Убийцы разбежались. Отца взвалил на себя человек и понес к домам. Это был Желавин.
- Постой, мама, постой,- Сергей вспомнил, как однажды с отцом они подошли к пруду. Отец долго стоял в задумчивости, глядел в воду с желтыми кубышками кувшинок на уходивших во тьму стеблях.- Это за мостом?- спросил Сергей.
- Да.
- Что за люди?
- Ничего неизвестно. Отец лишь запомнил сапоги.
Зимой в мороз все были в хромовых сапогах.
- Я ничего не понимаю. Желавин спас отца. Почему же вражда?
- Какое-то время были товарищами. А потом наступило отчуждение, переросло в ненависть. Что-то произошло.
- Отец несет чужое зло!
Часы пробили десять.
Сергей бросился в комнату. Схватил планшет. В прихожей надел пилотку, шинель, затянулся солдатским ремнем.
Спешил он с письмом к военкому: горячо просил помочь с поступлением в училище.
Полина Петровна видела из окна, как сын перебежал улицу и успел вскочить в автобус.
Лия захворала: не то грипп, не то ангина.
Сергей позвонил ей.
- Я одна. Зайди ко мне,- сказала она грустным голосом.
Квартира из трех небольших комнат; рабочий кабинет Николая Ильича с книгами на застекленных и укрепленных цепями полках. На столе покоилась мракорная плита чернильного прибора с хрустальным оленем. В углу телескопическая труба на треножнике.
Иногда тихими дачными вечерами Николай Ильич наводил трубу на Луну в загадочных, похожих на мох пятнах, на звезды, вглядывался в голубой туманец мрака вселенского, где золотилась звездочка, казалась милой Ирочкой.
В ее комнате-ложе, как в маках, окинутое персидским покрывалом. В углу-трюмо. В зеркальных дверцах его мерцал золотой, червленный гранатовыми каменьями браслет.
У стены-пианино с бронзовыми в прозелени подсвечниками. В чашечках их две свечи оплывшие, слезами загорались и текли, когда перед огнями садился и играл Николай Ильич.
Задворье квартиры - кухня. За перегородкой ее уютный уголок для застольных дружеских и семейных бесед, вроде бы избяной уголок: стены околочены сосновым отшлифованным горбылем, лаком покрыты. На подоконнике кадушка, а в ней березка в землице, словно нарисованная эмалью и зеленью на стекле.
Тихо, пустынно и одиноко в квартире.
Лия в своей комнате сидела на тахте в углу, поджав ноги, закутавшись в цветастую шаль. На столике порошки и лекарства в пузырьках, стакан с отваром из трав.
На письменном столе у окна навалом тетрадки и книги. Сдавала Лия в медицинский: проходной балл не добрала.
Сергей сидел на краю тахты... Все эти дни ждал, как-то решится с училищем. Душой виделась какая-то минута, что вот-вот случится с ним что-то необыкновенное. Кто-то наконец заметит его или он сам сделает такое, что о нем сразу заговорят, удивятся, как это прежде его не замечали. И вот он адъютант, мчится с генералом в машине, ловок, отважен, и его видит Лия.
