Лия тихо расставляла на столе чашки, наблюдала за ней.
"Ой, а на дворе рябинами пахнет",- все чудился ее голос; преображая слова в памятную красу рябин на опушке лесной: на даче видела, за лугом, дождем багряным пылали.
- Я солдат, моя философия проста,- отпарировал Сергей тираду Лазухина,дело мое сражаться за Родину, чтоб нас не свалили и нс затоптали!
Полина Петровна поставила на стол торт. Приготовила его сама, промучилась над ним и, когда увидела его на столе, под огнями, нежно покраснела: так он был хорош в изморозных узорах крема, посыпанный дроблеными орехами, как пласт со снегом, среди которого сказочно цвела отлитая из варенья роза.
- Не Дюнкерк им нужен,-не мог успокоиться Сергей.- Россию жаждут...
Полина Петровна с улыбкой посмотрела на сына:
"Вот неугомонный!"
- Сережа!-остановила его. Держала рюмку. Вино гранатово меркло сквозь грань.- Будьте всегда друзьями. Человек сильнее в дружбе.
Зазвонил телефон.
Сергей прошел в соседнюю комнату и снял трубку.
Звонили из дома Южинских.
Лия увидела, как Сергей, подняв руку, позвал ее.
Стоял под большим оранжевым абажуром, собранный, строгий, ремни отливали на груди.
"Мой. Он мой",- шла и думала она, прямо смотрела на него.
- Страж,- негромко сказал он.
- Не смей,- прошептала она.- Я запрещаю.
Отец Лии, Николай Ильич Южинский, и мать, Ирина Алексеевна, ждали дочь: загулялась - уже вечер, пора бы и домой.
Вот и звонили к Елагиным - сказать дочери, что через час они будут ждать ее на Донской, на углу, у булочной.
- Но почему?-возразила Лия.-Будет поздно, меня проводит Сережа.
- Ровно через час,- сказал Николай Ильич и положил трубку.
Николай Ильич, как и всегда вечером после чая, разогревшись крепкой заваркой и насладившись клубничным вареньем, привычно завалился в кресло в своем кабинете и взял газету.
"Как бы это пресечь?-подумал он: встреча дочери с Сергеем Елагиным тревожила его.-А что тут?"-развернул газету, посмотрел сводку немецкого командования о воздушном налете па Англию.
Война шла на другом краю Европы, пока далеко. Уже и привыкли к тому, что немцы захватывали города,- взяли Варшаву, Париж, Амстердам, бомбилипускали какие-то секретные ракеты на Англию. Владычица морей ждала вторжения на свои острова. Во время налетов гибли люди, и немцы похвалялись этим в сводках-в газетах н по радио, в кино показывали, как рушились дома, как Гитлер из самолета, всртанув головой в шлеме, слозно членистоногое, глядел на залитую огнем Варшаву.
Человечество оказалось не на высоте перед творимым злом... Одни пили пиво в барах, другие в бумажных рубахах шли на казнь, палачи рубили головы на деревянных уступах; кто-то скрывался, а кто-то выслеживал, ловил; джазы и марширующие картины оскопляли цивилизацию, разврат целовался и безумствовал; шли пленники в лагерные поля; бриллианты сверкали в заморских витринах, а идол все бормотал, все кричал с алтаря; с запасных путей трогались эшелоны на восток - к границам, поближе к русским березам, к ивам плакучим.
Николай Ильич отложил газету. Законы знал, историю мировую, Цицерона на память читал и знал, что через убийства, закрывая полотнищами со свастикой кровь и трупы, дорвалась до власти преступная шайка, н знал, что в своих тайнах история мрачна и кровава, что страшно человеку в такой среде. Чем он мог помочь?
Он лишь верил в высшее правосудие, историческое, которое какими-то своими путями и ходами является вдруг.
Николай Ильич погасил свет и сказал:
- Ира, нам пора.
Он надел осенний плащ, шляпу, повязал шею белым пуховым шарфом и взял трость с костяным набалдашником. Опершись на нее, постоял, в раздумьях опустив голову.
"Как бы это пресечь?" - снова подумал он, решив начать с внушения, и чувствовал, что противница его не нз послушных, как всякая любовь глуха к доводам, вспыльчива и безрассудна; благословить же не мог; не представлял, что дочь уйдет в чужой дом или в их дом придет мужчина,- все нарушалось, а главное - не хотел Николай Ильич. С таким трудом копилось и пригонялось одно к одному, как выложенные паркетины в полу, каждая занимала свое место в установленном порядке.
Он посмотрел в раскрытую дверь комнаты дочери.
Там было темно. Неужели уйдет или закроется с этим Сергеем? А утром после постели - к столу?
Николаю Ильичу за пятьдесят, плечист и румян от забот о своем здоровье. Не курил, вино не пил, лишь раз в жизни выпил рюмку водки, давно, в ранней юности, на реке, упал на песок, казалось, помирал в мучениях н, выспавшись, с болью и темнотой в голове ходил потом, и с тех пор поражался, как люди вливают в себя такой яд.
Николай Ильич взглянул па часы с золотым браслетом. Секундная стрелка выскочила из-под часовой, запульсировала по кругу с черными строгими римскими цифрами.
- Ира, осталась одна минута.
"Минутой раньше, минутой позже, не все ли равно, когда летят годы",подумала Ирина Алексеевна, повязывая перед зеркалом багровый платок, местами мглившийся н радужно отливавший от каждого движения - старинный, дорогой платок.
Николай Ильич намиого старше жены. Такая разница создавала иллюзию неисчерпаемой молодости: за ним как бы следовало лето - держалась своя одинаково теплая и солнечная погода, а грозы проходили и утихали.
Ничего не жалел, только бы не омрачалось. Давно купил крестьянскую избу на Пахре, пристроил террасу. Глядели окошки в ландышевые березняки со стонами кукушек, опадала листва, мели вьюги, и снова весна желтела подснежниками, а своя погода не менялась.
Люди - боги своей жизни. Такой силой надо пользоваться разумно и благодарно",- вывел для себя мудрый закон Николаи Ильич и внушал другим.
Теперь "боги своей жизни" нагоняли тучки, портили погоду.
- Ира, твоя минута прошла,- с настойчивостью напомнил Николай Ильич.Ты готова?
Она знала, как он был точен: шутила, рассказывая знакомым, как он однажды чихнул, посмотрел на часы и удивился: "Поразительно! В эту минуту я так же чихнул прошлым летом на даче".
Его точность, как тщательно выверенный механизм, в который включал себя,-перерабатывал груды дел.
О нем знали и выше, и туда, когда требовало дело, его механизм безотказно выдавал результат на исписанных мелким почерком страницах, пронумерованных и прошнурованных, с дополнительными листами справок к особо важным пунктам и параграфам.
Он обождал жену за дверью квартиры. Лампа тускло освещала глухие каменные стены, как будто померкла и остановилась навсегда на мрачном, холодном. Слева, в глубине, под низким сводом заколоченная дверь на соседнюю улицу.
По мостовой проехала повозка, а в двери застучало, будто кто-то рвался с той стороны, бил по дубовым доскам.
Николай Ильич вышел из подъезда. Степенно помахивая тростью, походил у своих окон - кабинета и кухни.
Из комнаты жены, в щель между стеной и занавеской, пробивался свет. Замелькал по корешкам книг на полках и погас.
Ирина Алексеевна вышла с изяществом молодой и хорошо одетой женщины, в багровом платке, повязанном так, что чуть затенялась прелесть ее скул и раскосых глаз.
Николай Ильич взял жену под руку, и они пошли под стук его трости, которой он медленно и ритмично взмахивал.
Они жили неподалеку от Калужской - на Житной улице. Когда-то здесь торговали житом - рожью, овсом, ячменем. Потом встала пожарная каланча, дозорный в медной каске озирал дали с огородами, садами, домиками на затравевших улочках, по которым стремниной новой пробивалась Москва в грядущее - в блеске куполов, в звоне благовестном, в фабричных гудках: уходила - матушка, оставляла престол своей юной дочери в алой косынке.
Они вышли на угол улицы. Виден отсюда Крымский мост в лунах огней. А дальше - метелица заводских зарниц: варилась сталь на серпы и оружие... Вон, с грохотом, с железным визгом, рассыпая из-под гусениц кремнистые искры, через площадь прокатились ребята на танках, скрылись в ночи.
