Ловягин не вышел.

"Утонул, что ль? Да заорал бы".

Желавин прокрался по берегу. У самого края размазанная грязь: след ползучий в траве. Походил. Никого.

Из-за куста выглянула Серафима. Пальцем показала в лесок.

- Туда пошел. Чудной какой-то.

- Лихорадка взяла. А ну-ка посмотри за ним Не упусти.

Павел Ловягин подошел к развалинам усадьбы.

К бугру подступало лесное нашествие. Ровно белели два камня: на них покоилась когда-то плашка скамейки в кустах сирени под окнами, и запахи цветения вспомнились Павлу минутами весны-далеким-далеким лаем и бубенцовым звоном где-то на границе бескрайних полей ловягинских. Да был край на дорогобужской меже, царской милостью и властью заповеданный за службу верную.

Между камней, во тьме, будто бы лицо показалось.

Он, как в слюде, увидел сидевших в лесу беженцев.

Зарябило перед глазами.

"Как же это?"- отполз и, поднявшись, пробежал под тенью леса. Ручей бурлил на камнях и темно лился под берег.

"Надо к дороге",- и вдруг поразился, что не помнил, как подходил к усадьбе - где и как шел: разум ужасало и ослепляло где-то ждущее, внезапное, страшное.

Присел у дороги, будто бы переобуться. Шли уставшие солдаты дорогой и лесом, покачивались повозки - везли раненых.

Тут всех не проверишь. Да и документы имелись у Ловягина. Но подойдет один прикурить, а другой - сзади, и поведут, долго будут вести, пока не скажешь, откуда и кто ты, гад!

А пока и сам мог. Он остановил солдата.

- Исполни просьбу, браток. Вон там, за банькой, Катю Невидову позови. Скажешь, Стройков просит.

В ельнике буду ждать. Да поживей пусть.

Ловягин зашел в сырой ельник. Хвоей пахло и гарью, как на болоте. Зачем он тут? К дядюшке надо. Какие бриллианты, откуда? Что-то пошатывало.

Недолго ждал. Подошла Катя. Вот она, близко к нему, сердце под стеганкой. Вдруг повернулась. Он вышел из-за кустов.

- Тихо, дочка лесникова.

Катя чуть отступила.

- Ты звал, бандит?

- Вот явился, как обешал. Отблагодарить же надо.

Спасла па границе меня. Тихо!

За лесом прозрачно осветилось и упало.

Ловягин выхватил из кармана складной нож Что-то

щелкнуло - из рукоятки сверкнуло лезвие.

- Мог бы и убить! Ведь предашь. Но слушай, что я тебе скажу.- Павел пригнулся, огляделся по сторонам и вдруг словно из скрытого выдрался. Лицо его было бледно,- С мешком и ножом ходит с бандой Гордей Малахов. Ждите его в избе его жены.

Ночь скрыла его. Только за куст зашел - и как провалился.

Катя бежала и падала.

Повалилась в росистый дягиль.

Показалось, Федор стоял, держась за березку, высоко поднялся - земля под края небес поширилась.

Она забежала в палатку. Вот он, лежит под шинелью, старичок, а глазами мальчик, без ног.

- Ночь это, мильгй.

- Ночь.

- А и днем так. Сейчас уйти мне надо,- прижалась к лицу его.- Увезу тебя скоро.

Ночь скроет, да близко засадой заметит. Днем виднее и спокойнее в шуме. До зари еще четверть.

Павел Ловягин снова вышел к дороге: приближался к встречальному месту. Завалился под куст. Холодит сыра земля. Мокро от росы.

"Ради чего ей сказал? Что толку. Ничего не изменилось. А что хотел? Что-то я хотел,- раздумывал Павел.- Но уходи. Уходи. Потерянное не вернешь. Голова дороже.

Дальше бежать от этих мест. А куда? По всей Европе патрули. В Харбин бы, а там в Гонконг. Вот где с ножом гуляют. Скорее наберешь. Дальше, дальше! На какойнибудь островок с хижиной. И жаркий бочок будет. Вон ты, Пашенька, куда от России,- зло признался он тому далекому мальчонке в синем с белым матросском костюмчике.- За царя хотел, а вышло за немецкую корку".

Да была ли когда эта дорога в сосновом солнце, и он ли проносился в тележке с отцом? Вон там поворот и невысокий обрыв - омуток, где голавль проплывал темным и красным чудом.

"В чем же вина моя? Я же только явился в устроенное".

Вокруг пожары ранами. По стволам сосен мелись тени. Солдаты шли. Беженцы являлись, как будто одни и те же понуро шагали, а земля тянула назад.

Рядом повалилась женщина, прилегла. Глянули немигуче глаза и закрылись.

Он посмотрел на нее. Брови как глухарки лесные, и учуял он бражный запах мокрых черничников, будто уж и виделось когда-то в ночном бору литое, белое и ползучее тело.

- Ночь ли, день?- пробормотала она.

- Ночь,- прошептал он, глядя в меркнувшие зрачки ее.

- Забудем и свет.

- Рядом,- показал он на разваленную баньку,- пошли.

- Там нет.

Но встала и пошла с ним.

В баньке цигарка распалилась. Какие-то люди сидели.

-- Баба, заходи,- потянули за подол Серафиму.

Ловягин показал нож.

- Моя!- сжал ее руку.- Пошли?

За пунькой раненые по всей поляне.

- Туда!- заметил он темное в кустах.

Она села в куст. Воздух словно обожгло сухим смородиновым зноем.

- Моя! - сказал Павел и еще крепче сжал ее руку, повел за собой.

- Не найдем,- сказала она.

-- Здесь,- свалил ее на одинокий заросший сноп.

- Глядят.

Все остановилось на миг.

Он увидел возле кустов дядюшку, руки его были связаны за спиной. Он выше поднял голову, завидев его,

"К признанию, к признанию",- будто гласило.

На дороге девушка в шинели, в платке глядела на Павла.

"Катя".

Перед банькой стоял человек в гимнастерке - Гордей Малахов. Другой Шабанов - показывал на Ловягина, и Гордей тронулся к нему, набирал ход все быстрей и быстрей.

Серафима отбежала.

- Сюда!

Гордей спешил к Павлу, вытаскивал пистолет из кобуры.

- Стой!

Павел прыгнул в овраг, выбрался на ту сторону. Удар в голову ополошил его.

Он, ломая кусты, повалился па дно оврага. Встал и полез по склону. Поднялся было и отвернулся. Удар скользнул ниже затылка.

Павел, заваливаясь, но не падая, ворвался в орешники. На колено поднялся. Ждал с ножом. Кровь ползла по лицу. Рядом гомонили, не могли успокоиться.

- Убьют, не ходи!- раздался крик женский.

Серафима проползла по яверю. С шелестом поднимались против ветра темные вздохи его и падали.

Рука легла на ее спину, придавила.

- Стой!- потащило и бросило навзничь.- Здесь, здесь.

Взор ее занесся куда-то, будто хотела заглянуть на другой, неведомый за небесною прорвою берег. Огнище в глазах красотою прозрело вдруг.

Грудь закатилась и потекла в рваной кофте.

- ^ я^- говорило бородатое и грязное.- Да очнись!

Ворочались в яверном иссохшем хворосте, да словно что сплетало их и душило в путах.

Серафима опустила голову. Платок скрывал ее лицо.

Желавин стянул платок.

- Все как-то мимо. И глядим мимо. Будто противные. Не разберу.

Она замахнулась платком, хотела накрыться, да с одной руки сорвалось: платок затянуло яверем.

- Не размахивай. Заря-темное ловит. С бугров видать.

Заря не пробуждала от беды, не звала на крапивный двор, не грела, холодная, конопляники у овинов, лишь напоминала о радостях, дорогих теперь. Запаривала болотные прорвы красным адом наступавшего дня.

Луженой зеленью засветал яверь.

- Как на дне морском,- проговорила Серафима.

- Туда бы. Ты - в короне алмазной, а я - с вилами.

Дырявь корабли. А из трюмов золото монетами разными.

Кучами в водорослях. Вилы бросай, лопатой греби. Одно не купишь. А что? Чего-то и неведомо. Все другим достается, да никак не купит, что нищему какому даром подтрапнт.

- Что ж такое?- пробормотала Серафима.

- Слова этому нет. И сопляк любит, богач и герой.

А есть, одним взглядом поразит - бриллиантом драгоценным. Берн! А отблеск не возьмешь. И в руках и на душе пусто. Любовное, да не любовь.

- Фенька блазнится.

- Вот и очнулась, милка. Где была, что видела? Где знакомый наш? Весь клубочек распряди.