Все трое глядели, как она шла в этом отдалением просторе, казалось, не двигалась, а навстречу ей плыла поникшая до пояса несжатая рожь с малиново обсеянной закатом березкой.
- Кто это? - спросил Федор.
- Феня,- сказал Кирьян.
- Жена Мити! Как она без него?
Кирьян, с ленцою поднявшись, пошел к реке - к темневшей между кустов бочажине. Напился и окунул в оочажину разгоряченное костром лицо. Слышал он, как Новосельцев громко говорил, подзадоривая его:
- Знаешь, Федор, как он с ней на станции оттанцовывал. Хлеб они привозили сдавать. Вот танцевали! У него и у нее искры из-под каблуков. А уж неслись, я думал, от земли оторвутся.
Кирьян вытер платком лнцо.
- Искры, может, и были от гвоздей в каблуках. А от земли отрываться не думал. Раз попробовал - хватит.
- Думать тут нечего: Митина зацепка держит.
- Ладно, не подкалывай,- ответил Кирьян, присаживаясь под ольховый куст, подальше от жара костра.
На той стороне, из-за высоких ив на угорнстом берегу, плавно вскружила неясыть. Раскинуты были ее длинные, похожие на косы крылья. Зноившийся поток понес ее над рекой. Испуг толкнул птицу, какое-то неуловимое движение: она слегка лишь накренилась, и тень стремительно понеслась по кустам - скрывалась, то вдруг черно вымигивала из света.
- А-а-а,- где-то далеко в лесу позвало эхо.
- Когда же оп прийти должен? - спросил Федор про Митю.
- Не знаю,- ответил Кнрьян.
Федор сидел некоторое время в задумчивости.
- Один разговор с ним у меня из памяти не выходит.
Вернее, одно признание его,- заговорил Федор,- На охоту мы с ним как-то пошли. Идет он, молчит. Чую в душе у него что-то так и ноет.
"Что с тобою?" - спрашиваю.
Будто он и обрадовался, что я спросил.
"Знаешь, говорит, яблоня у меня на огороде, антоновка. Мальчишка соседский залез. Схватил я его. Задрожал он, сжался весь. И яблоки-то он мне протягивает: возьми, мол. "Дяденька, дяденька, больше нс буду".
Так меня, говорит Митя, жалостью и пронзило.
Пожалел. А вот будто что сорвалось во мне, будто крикнул кто-то: "Вдарь!" Ударил я его. На грядки он упал, пополз. Бросился к нему, прижал к себе, а у самого У меня слезы. Зачем я его ударил? Ведь сразу пожалел, а ударил... Страшный я, Федор, говорит, раз это смог.
И жалеть буду, а все натворить могу".
Себя он боялся, страхом себя и до водки и до тюрьмы довел. Это точно,так закончил свой рассказ Федор.
- На этом хуторе вообще не разберешься после убийства Желавина,- сказал Новосельцев.
- Ты наш хутор оставь!
- Сразу и обиделся. А мне жаль хороших людей, Киря: они вынуждены делить долю с убийцей.
- Какую долю?
- Такую. Когда я приезжаю сюда, чувство у меня не очень приятное, потому что не знаю, кому я руку подал, кто в избу меня впустил - хороший человек или убийца?
Вы и сами так думаете, кто к вам покурить зашел? Может, он?
Кирьян хмуро и долго глядел в глаза Новосельцеву.
- И у нас в избе тебе кажется? - спросил вдруг.
Федор обнял за плечи своих друзей.
- Хватит вам! Посмотрите, какая красота!
- Вашу семью я знаю,- ответил Новосельцев Кирьяну.
- Вот так, Ваня, и я свой народ знаю. Нет у нас таких. Где-нибудь в другом месте гляди.
- Да посмотрите вы! - тряхнул их Федор.
На той стороне, из-под обрыва в сухих смородниках, солнце выливало в реку свою багряную плавку. На самой середине омута что-то булькнуло, и тихо пошли круги. Радуги света заколыхались на кустах, из которых вспыхивали белым вьюнки и красным зажигалась плакун-трава.
- До чего же хорошо... До чего же хорошо, братцы вы мои,- говорил Федор и думал, что это последний для него вечер здесь, и крепко сжимал плечи друзей, прощаясь с ними.
* * *
Феня вошла в избу, чуть посидела на лавке возле двери. Сняла ботинки с уставших ног. Пол прохладен.
Вянет сумрак, тихо, и лишь оса звенит на стекле.
Фепя раскрыла окно, и сразу в избе засквозило, а на стенах родничками забился свет.
Она быстро переоделась и пошла к Угре искупаться после дороги.
Спустилась к берегу напротив своего двора.
Редко ходила сюда, и чистое когда-то место затравело подорожником. Размытые корни обнажились из-под глинистого берега, где над глубиною заворачивала вода.
Вечер скоро, но еще ясно. В высоте уносила ярый кумач зари одинокая тучка.
Сухо трещат стрекозы, зудят шмели в таволгах под ольховыми кустами. Сверкучим роем кружатся на воде паучки вокруг склоненной течением тростинки.
"Неужели я была там?" - вспомнила она палящую жаром дорогу в лагерь, и сам лагерь, и Митю.
"Убью!" - и лицо его будто треснуло.
Тогда страшно ей стало, сейчас она с досадой думала, что не сказала ему прямо в глаза:
- Не боюсь!
"Думала пожалеть, а жалеть-то и нечего",- с минуту еще в раздумье стояла она и стала расстегивать кофточку. Скинула ее. Покатые тонкие плечи, грудь п юной свежести.
Разделась, и дрожь от ветерка радостью разбудила все ее тело.
"Дома",- вспыхнул в ней самой горячий уголек ее радости, что она наконец приехала,- все позади, она свободна.
Это чувство свободы освежало ее, как освежает дождь.
Она спустилась в прогалину среди кувшинок у самого берега. Умыла лицо, плечи оплескала. Пожалась, не решаясь плыть, и, присев чуть, окунулась, поплыла, плавно рассекая воду.
Плавала хорошо: на реке выросла.
Повернулась на спину. Поднебесье в перламутровом отливе, и чудится Фене, что летит она, легко взмахивая руками.
Не заметила, как на ту сторону переплыла. Выбралась иа берег, где давно уже завечерело под дремучими т тает а ми ветпей, оплетенных хмелем. Холодит от травы сыростью.
А на том берегу расшумелись олешники. Рассеивался по поде ветер с сумрачной рябью. Быстрина, бившая из глубины, ворошила листья кувшинок, заворачивала на мель, скапливая силу всех тягуче напружившихся стеблей, которые все вместе с бульканьем возвращали листья в быстрину, и она разбивала их, снова гнала на мель.
Листья расслабленно шлепали и ворошились, собирались под берегом и еще злее неслись к быстрине, заглушая ее. Что-то дикое и настойчивое было в этом движении, какая-то сила тяжело водила болото кувшинок,
Как страшно плыть туда!
Феня озябла, а все не решалась войти в воду, уже потемневшую: еще страшнее стало. Хоть па клади иди.
Да ведь голая не пойдешь. И нет никого.
Она стояла за стволом ольхи, скрипевшей подмытыми корнями.
И вдруг на том берегу белое мелькнуло. Это Катя.
- Катя! - крикнула Феня и, осмелев, поплыла.
Катя вышла к берегу, где лежала одежда Фени - кофта и юбка.
Нс помнила Фсня, как доплыла.
Вылезла из воды, с зябкой дрожью стала одеваться и вот уже согрелась. Мокрые глаза весело заблестели.
- Косынку я тебе обещала. Пошли.
Дома Феня раскрыла сундучок в горнице. Достала косынку зеленую с красными маками п накинула ее на голову Кати,сама и повязала.
- Катюшка, до чего же хорошо! - воскликнула Феня.
Катя подошла к зеркалу, поглядела на себя и сжала перед грудью руки, так долго стояла, словно и не на себя залюбовалась, а на какую-то другую девушку в такой яркой косынке, из-под которой накосо но лбу свивались ржистые волосы.
А глаза все глядят, задумчивые и ясные, будто спрашивают:
"Что ты, Катя?"
"Ночь твоя прощальная, и вот в такой красоте пойдешь. Как прощаться будешь?"
Феня с осторожностью чуть-чуть подправила косынку, чтоб не прятала она Катины волосы от грустной и милой покорности ее лица.
- К Феде пойдешь?
- Да.
- Счастливая ты.
- Простимся сегодня.
- Все равно счастливая, когда любишь.
Катя все стояла перед зеркалом и нс размыкала чуть смеженных пальцами рук.
- Ты Митю простила?
- Пусть его своя совесть простит,