Жизнь, как наваждение, как молния, неудержима и неоглядна: тот же блеск мгновением осветит путника на дороге, женские глаза в окне, храм и, отсветом, будто зеркалом, отразит другое из бесконечного, неведомого, откуда приходит время и уходит в века, а день все новый рассветает алой зарей, и страсть любви от сотворения человеческого горит все тем же огнем в багульнике лесном, в нищей хижине, во дворце хрустальном - потрясения и катастрофы тысячелетий не угасили ее.
Сергей сидел на госпитальной скамейке во дворе.
Толсто забинтована потяжелевшая от неподвижности нога. Рядом - мать.
Полина Петровна приехала на фронтовой машине за медикаментами в Москву.
В гимнастерке, загорелая, как литой, сплетенный пучок волос на затылке, накренилась пилотка к бровям.
- Я все удивляюсь, как ты на фронте попал ко мне.
Гляжу на рану и вдруг слышу твой голос. Бывает же такое,- вспомнила Полина Петровна и улыбнулась.- Какое-то счастье.
- Будто и не я был. Так, одной минутой поразило и исчезло.
- Ты пережил много.
- Мама! Да я совсем забыл. Письмо же от дяди Родиона!
Сергей достал из кармана пижамы конверт с зеленой колосистой маркой.
Полина Петровна развернула червленный красными
буквами.лист.
"Сережа!
С новостью, дорогой. Отец в наших ельничках.
Как я рад!
Вот еще: насчет ключика под дверью. Гляди, гость какой. А то простота наша, да и беда: словно дети малые перед обманом.
Выздоравливай. Проворней ложкой в каше ворочай.
Каша проворных любит: силу дает.
Победе немецкой не верь. Заблуждение ума ихнего.
С поклоном твой дядя Родион".
Полина Петровна вернула письмо сыну.
- Значит, под Ельней, - сказала она. - Мы выходили из окружения южнее. Как же дерутся наши мужики! Что-то непостижимое. Потом проходит. Значит, он там.
- Дядя Родион о чем-то предупреждает.
- Просто надо быть осторожнее, - спокойно ответила Полина Петровна.
- Предупреждает о каком-то госте.
- Видимо, что-то слышал. Брат сказал бы яснее.
А ключ домоуправу оставим.
- Отец проглядел врага и поплатился. Не знаем и сейчас.
- Ну, все обошлось. Успокойся.
- Корни остались. И почему ненависть к отцу? Ты росла рядом с Желавиным, знаешь его.
Не эта бы история, и прошел бы Желавин где-то в отдалении, опустив голову, будто и одинокий, скрылся бы за лужайкой под соснами, где когда-то девичье сердце встрепенулось перед юношей в краснозвездном шлеме - добрый витязь в заревых папоротниках улыбнулся ей.
Стал мужем. Но другой вслед уходящим зорко поглядел.
- Помнишь, как-то приехали к дяде Родиону погостить. Десять лет тебе было... А мне... двадцать восемь,- удивилась Полина Петровна той поре, когда молодость казалась вечной.-Ты на берегу с удочкой стоял, а я за кустом, в тени. Он подошел, меня не заметил и сказал: "С мамкой одни приехали? Вот и хорошо. Да не залейся".
- Он все уловил.
- Я жалела потом, что мы ездили туда.- И, помолчав, Полина Петровна добавила:-Какое-то зло заметило нас. Вот и все,- отвела разговор подальше от постигшего и уже конченного.-А кто такая Палаша? Ты в бреду повторял это имя.
Что-то ее, девичье, и молодое отцовское проглянуло в глазах сына.
- Она скрывала меня.
- Раненого?
- Да... Потом Федор Невидов тащил меня. Он плох, мама. Мне писал дядя Родион. Пострадал из-за меня.
Как искупить мне его страдание, мама?
Он опустил голову, слезы полились из его глаз.
- Сережа, ты полежи. Слаб совсем. Я провожу тебя.
- Не надо. Иди. У тебя же дела. Ты еще зайдешь?
- Конечно.
Она поцеловала его, еще раз взглянула ему в глаза, будто хотела что-то сказать, но лишь тронула его голову и, быстро и крепко пожав его руку, попрощалась.
Походил Сергей на костылях по двору, устал. Сел на скамейку у ворот.
От клумбы свежо и душисто пахло белым цветущим табаком и гвоздиками. Вяла сирень у забора. В вышине голубые заливы среди облаков. Шпиль шуховской башни, как мачта вплывавшего в порт корабля - все ближе и ближе причалы. Откуда он? От берегов черного дерева и слоновой кости, от храмов индийских, от Амазонки, от островов в океане; и там гремит барабан, визжит и кричит рукопашная на бугре возле пальм, и ведут пленников, на каменные алтари склоняют силой их головы Перед идолами.
- Сережа!
Он обернулся. Лия стояла перед ним в стеганке и в платке, засмуглилось лицо. За ресницами глаза как ночь ясная.
- Лийка, ты!
Будто пришла от бугров в весенних подснежниках, куда, после школы, заманивал двоих лугбвой ручеек близкой окраинки. Окружная дорога с полынными откосами. Зеленая даль.
- Откуда?
- С уборки. Под Можайском,-голос незнакомый, далекий, возбужденный радостью. - Лазухина встретила. Он и сказал. Рюкзак бросила и к тебе. Жарко!
Она откинула платок и расстегнула стеганку. Пахнуло проселком, ветром осенним и ее теплом, нежным.
- Ты будто другая, Лия.
- И ты. Ты знаешь, когда я тебя вдруг увидела?
Когда осталась одна. Думаю, увидела. Вгляделась, а ты родной. Будто с тобою долгую жизнь прожила.
- Ты никогда не говорила так.
- Пора. Ведь пора.
"Лебедь, лебедь ты мой прекрасный",- как бы отозвалось из ее голоса.
- Приду вечером. Где? - сказала она.
Сергей молчал, словно совесть испытывала его признания другой, которую в беде военной назвал женою своей, да и как в странном сне.
- Там, за воротами,- сказал он.
Лазухин поставил рюкзак на скамейку рядом с Сергеем.
- А милашенька где?
- Домой пошла, - ответил Сергей.
- Значит, назад тащить. Ты попробуй поднять этот мешочек. Одного белья па галантерейную палатку. А всяким аспирином можно стену зацементировать. Утюг, сковородки, зонтик от дождя и косарь для рубки и защиты. Да том инструкций. Сам Николай Ильич собирал.
Лазухин сел на скамейку.
Донесся отдаленный, будто бы потерявшийся голос?
- Аннушка... Аннушка... Танки!.. Стой!.. К речке не пускай... Ничего, ничего... Аннушка... Пособие на заводе дадут... Пальто Наташеньке купи... В школу зимой ходить... Пусть ходит... Аннушка...
Затих. Не позовет больше. Вынесут за ворота, отвезут на не далекое отсюда Даниловское кладбище - рядом с белой церковью, под ивами братские могилы широкие.
"Неужели все? - подумал Сергей. - Как же ей скажут, что его нет? Почему так? Тысячи лет. Разве легче было, не было слез? И от слез не сошлись в зеленой долине добрыми братьями".
- Ночью раненых привезли,- сказал Сергей.- Говорят, ждали удара под Брянском, а он танками на Чернигов - в степи. Выходит, сбили с прямой. Решил Украиной теплый и хлебный тыл себе обеспечить. Если там не завязнут, сражением за Москву решать нам свою историю, может, холодным осенним деньком.
- Не знаю, нужно ли истории, что я сейчас после занятий с винтовкой бегаю, через заборы прыгаю и мешки с песком таскаю? А на случай вот, Лазухпн полез в карман. Показал на ладони семена какие-то.- Чертополох! У Черемушек в овраге запасся.
- Зачем?
- Прорасту. Какие-то молекулы перейдут.
Сергей засмеялся.
- Ну, Пармеп, заучился!
- Его никакая лихоманка не берет. Сила дремучая, в колючках весь, словно в сражении. Прорасту, чертополохом вцеплюсь, а со своей земли не сойду. Хочешь?
- Меня и так не возьмет. Верю. Вроде как кремнем во мне что-то лежит. Все раскрошу и домой вернусь.
- Плюнь через плечо.
- Я своей судьбы след поцелую.
- А Лийка поцеловала? Хлеб ездила молотить. И на току, и в избе за столом. Видел, зубы-то какие у нее?
Я из трамвая вышел, гляжу, на той остановке что-то сверкнуло. А это она - улыбается.
- Счастливый ты человек, Пармен.
- Второй уже говорит. Значит, и третьего не миновать. Кто-то скажет? А что Лийка так скоро ушла?
