- Разве не было,- сказал Дементнй Федорович.- Хорошее настроение, так и счастлив.

- Вам сильно поуродовалн жизнь. За что? Человекто вы добрый.

- Ас чего тебя на этот трактир потянуло?

Дементий Федорович вырвал из-под ног травинку. Из порванного у корня налилась пузырьком ярко-оранжевая капелька сока - незаметно средь зелени чистотела.

- Жена Малахова - Дарья - сейчас в том тылу.

Проживает в избе умершей сестры.

- И Малахов там?

- Не появлялся, не видели,- ответил Стройков.- Теперь послушайте, что к чему. За несколько диен до начала войны на одной из станций под Москвой сгорели дачи. Поджег дачный сторож и скрылся. Сторож - бывший хозяин трактира Гордеи Малахов. В ту же самую ночь были совершены ограбления в квартирах дачников под видом обыска. Взяты драгоценности. Накануне на хутор к леснику заглянул рыбак, как установлено, отпрыск барский-Павел Ловягин, бандит с той стороны.

Совсем недавно его видели здесь. Лицом на Митьку смахивает. Кстати, предупредите насчет бандита Родиона Петровича. Но тихо. Может, явится. Вот какой узелок получается... с Гордеем-то,-добавил Стройков.-Поди, и шапку перед вами снимал, когда на улице встречались.

- Неужели бандит? - проговорил Дементий Федорович.- Не думал.

- Тогда за Викентием Ловягиным гонялись, а сейчас почтаря выставили,-продолжал Стройков.-Такая роль, видимо, назначалась Желавину на прошлое. Викентий-то не был тут. Хотели вставить Желавина в пустое. Убить и все на мертвого свалить. Желавин сбежал.

Что предназначалось мертвому, пришлось тащить живому.

- Не ошибись,- сказал Дементий Федорович, Стройков и Дементий Федорович поднялись.

- Губит ложь, завернутая в правду,- сказал Стройкой.- В Митьке уже сидит. Он что-то скрывает. Поговорите с ним. Он же у вас в полку.

Стройкоа скрылся за кустами. Показался на чистиикс берега - мысок зеленый, мшистый. Из устья лесного ручья цедило по яверю. За каменистым донным порогом устья широко лилась Угра.

Гнало с верховьев головешки, рваные бинты, рябила свежая щепа. Измешанные водоросли - кувшинки, яверь стрелолист - шевелились кучами, пахло от воды гнилью.

Рыбины, оглушенные взрывами, всплывали по течению задыхались и от взбаламученной грязи: песок и ил забивали и истирали нежные опахала жабр. Было слышно, как шлепало в траве, стегало,- рыба, спасаясь выбрасывалась на мель, засыпала.

Стройков вывернул карман, высыпал в ладонь крошки и бросил в заросшее тихое устье ручья. Вода вдруг закипела, как в котле, и забурлила серебром, трава закачалась.

Рыба здесь спасалась в холодных бочагах и под колодами: дышала у родников. Голодная, бросилась на хлебные крошки. Оцинкованными ведрами в колодце отливали лещи. Как из таинственных глубин, всплыло невиданное и сгинуло. Из порослей волнами выполаскивало содранную чешую. Вода посветлела. В закроме берега стояла щука. Уже не лезло в утробу. Мешком обвисал живот. А в пасти живую держала - с головы заглатывала, и еще билась лопасть окуневого хвоста, тряслась в ужасе перед ненажорной дырою.

Подошел Никанор.

- Отвез ты ее? - спросил Стройков про Феню. - Счастья ей пожелал?

- Отвез, а там сама.

- Родит вот когда-нибудь от Кирьяна. Расскажешь внукам, как ты их мамку отвозил.

- Не говори.

Спустились в западинку под обрыв. В высоте олешники перевиты хмелем с кистями поспевших башек, словно бы зеленые и солнечные лепестки в завязи. Малина разодетой бабенкой манила ягодами.

- Прости, Матвеич, вызвал сюда. Лишнего разговора не хочу. Да и тебя не подвести бы. Гляди, не присмотрели бы. Ходить знаешь как. Сейчас разными документами прикроются.

- Что на душе, в глазу не видать. И запоры снимешь, и дверь откроешь, сам не ведая. Время темное.

А еще темнее будет. Деревни совсем опустеют да погорят.

- Может, уедешь? Помочь чем?

- А к кому придете, случись? Все какую печурку затопим. Мы и со смертию проживем. Бывает, встречаются со смертью. А то живут, еще и какой-нибудь былинке рады. Так-то узнают, как ее, широкую волю, беречь, как ей, вставши, кланяться.

Пристально посмотрел на лесника Стройков.

Бывает в родне кто-то со светлым и добрым умом, крепок и честен, никакая порча не берет - без спешки и страха ждет свою дорогую судьбинку, обгоняет на верстах его лихое, бедовое и хитрое, они оставят наследство, а он обретет умом нужное в грядущем детям и правнукам, чтоб не поступились, отличили блудящий звон и брязг от истинно зовущего.

Стройков все еще смотрел на лесника: "Избы поставим. Сраженных сынков и дочек не поднимешь".

- Я, Матвеич, все про ниточки порванные и разные.

Старые-то рвутся - погнили, никак не подвязываются.

И новые есть, с прежнего веретена. Запутался. А бросить нельзя.

- Распутывают с конца.

- Само собой. А когда порвано, сколько концов?

- Время много прошло. Как на воде, следов не видать.

- Так, может, на мертвом конец-то?

- Глубоко он,- о могильном сказал Никанор.

- А плевок Серафимы - сверху. Муженек-то жив.

Выходит, не на мужнюю могилку плюнула?

- Выходит, так,- согласился Никанор.

- Значит, прежнего жильца знала, чем-то остервенил.

- Так она и на хутор плюнула, когда уходила. Руку на бугре подняла, трясла.

- В припадке. Баба,- по-мужски оправдал Стройков.

- За руку дочку взяла и пошла. Словно нищей сумой вдали и скрылась. Оно, конечно, и жаль бабу. Все в какой-то беде.

- Погоди, Матвеич. Знала, кто убитый. Вот конец-то где - на живой!

- Так что бы ей не сказать?

- Вопрос крючком, а под ним - точка, и не одна бывает. А крючком поводим. Время водой бежит, а дно остается.

- Я это, Алексей Иванович, не зря помянул, как она на бугре рукой-то трясла, проклинала. И росточка-то невысокого, а тут на колени упала, дочку обняла, будто и нет ее-одна сиротка в платочке стоит. Вроде как заплакала.

- Или обидели?

- Отца ее на барской лесопилке бревнами поломало. На снегу и домучился. Мать хворала: после фабрички ловягинской кровью харкала. Каторжная была фабричка. От льняной тресты легкие засоряло. Желтели бабы. А барин-то что говорил: дело двинем и на румяна заработаем. Дали рядна на покров, а цветики бессмертники с поля ей положили. Серафимка сиротою осталась.

Скрылась с хутора.

- И куда же скрылась?

- У нее спроси. А вот как вернулась, помню. Уж и новая жизнь рано утром рожком заиграла. Даже и чудно, не верилось. Над сельсоветом флаг, издали глядеть - добрый молодец в красной рубахе не то косит за речкой, не то с десницей куда-то идет. Тогда и был разговор, будто Серафиму на станции видели. А вскоре и явилась.

Одежда ветхая, сама как озяблая. Зашла к реке да на горячий песок повалилась. Ночь прошла. А она на песке все лежит. Воды попьет из речки и опять 'на песок: поползает, место пожарче найдет и не шелохнется. Знать, крепко замаялась... От родителей ее изба осталась. Заглохла, заросла, на крыше крапива, как на старом навозе. Желавин в этой избе жил. Вдов не касался, а к одиноким не спешил. Сама свалилась. Желавинской стала, а словно и не проснулась: то дремлет, то хворает. Платок опустит, как за паутиной и глаз не видать. Так вот и жили.

- Что ж выбрал такую? Дохловатую? - спросил Стройков.

- Выхаживал. Микстуру всякую из больницы носил.

Пузырек к груди прижмет и спешит. Сам печь тоиил, сам и готовил.

Стройков приподнялся, оглядел из-за края западины кусты. Ягоды малины, освещенные солнцем, краснели ярко. Где-то далеко артиллерия била по гробовой колодине.

На сердце сухо и горько.

"Было до нас и будет без нас,- подумал Стройков.- Пройдут лета и века, вон как те неостаиовные облака над положистым косогором. Что видишь, все твое, временное, в любом случае".

Сел на свое место у глинистой стенки обрыва. С навеса тучки покрапало. Освеженные влагой, засияли каплями пурпуровые кашки.