Едешь - на весь лес словно радио играет. Вообще, скотина у нас какая-то ненормальная заводилась. Боров каждое утро в речке купался, пока не залился... Скоро?- поторопил Феню.
- Готова я.
Он оглянулся. Фепя перед ним.
- Как это выскочила,- удивился он.- И не видел.
- Через запасной.
- Значит, учения впрок.
- Чего-то лихорадит.
- Захворала, что ль?
- Да вроде как из души. Душой не согреюсь.
Под томным платком стояла она в окне зари.
Стройков достал из кармана кусок хлеба с салом.
- Поешь... Баб растрачиваем. А потом гадать, почему ребеночек плачет, чего он, сынок милый, у забора свалился? Пошли. Дотошно поговорить надо.
Осиновый лесок на бугре холодил горечью. Внизу, по яверю и песчаным отмелям, протоками растекалась Угра.
На том берегу редким леском шли солдаты в одну сторону - к передовым. Желтые и красные, плоские низкие тучи за ними. Еще дальше, в бомбовом пламени, отрывались клубы дыма над Вязьмой.
Феня уселась поудобнее, сложив ноги набок: так теплее под шинелью.
- Скажи, ты в своей избе чего-нибудь странного такого не замечала?спросил Стройков.
- Когда?
- Перед уходом.
- Нет.
- Или вот что, было, может, как-то не по себе? Давай вспомним и подумаем. Перед твоими сборами Митька домой навестился. Так?
- Был. . .
- А откуда явился?
- Документы его не глядела. Да и в голову бы не пришло. Не чужой.
- Разреши, чуть прежним тебя потревожу. В чайной он тогда деньгами потрясал.
- Пьяный был,- ответила Феня.
- А раскидал какие же? Денег-то не было. Утаил, что ль?
- Это другие деньги.
- Откуда?
- Из отцовских сбережений.
- Значит, даны были растрату покрыть, а на дороге по ветру раскидал. Это отцовские-то, кровные!
- Плакал потом на могиле. Жалко его.
- Отцовские да те, казенные,- как будто не сразу подсчитал Стройков.Двадцать тысяч получается. Это с чего же такое? В такой жажде к тебе, от постели теплой на тюремные нары. Как понять?
- Не было разговора.
- Ив убийстве на себя показал. Или что случилось?
- После тех денег-то, когда раскидал, пришел поздно. Сел на лавку и всю ночь, как каменный, не шелохнулся. А утром сказал: "Одного папаню мне жалко. А я пропал".
- Себя, значит, жалко. А деньги - рубли из народного кошелька и отцовским горбом заработанные - этого понятия нет? Страдай, жена, его позор неси. И еще на крыльце такого жалеть!
- С вами случись, Алексей Иванович, разве бы Глафира не пожалела и духом бы вы не воспряли?
- Разговор такой не заводи. Он с твоей души погреб и доброе твое предавал, подлец!
Помолчав, Феня спросила:
- Чего опять-то о нем?
- Дай досказать. Ты с разоренной душой к Кирьке Стремнову, как с пожара, кинулась. А Митька злобой.
Куда? К живой душе.
- У Кири душа широкая. И на Митькину злобу хватит, и мне на радость, и еще другой останется.
- Таких, как Митька, гнать от души-то, а то тратиться. Ни с чем останемся. Без души гадами дружку сожрем, и войны не надо. Того и ждут. Не поймем, что я земля родная, и куда она делась... Вот и Митька ничего не понял, без души-то. По ней и плакал. Поэтому и не чуяла его, а с Кирькой одним вечерком любовь узнала. Кто виноват? С кого спрашивать? Рванину грязную возьмут и зароют. А не погубитель? Митька грязи не боится. Не по храбрости особой. Что-то пострашпее толкает.
- Алексей Иванович, дайте на окопы уйду.
- Всюду окопы и передовые, и всюду ответ. Подскажи счастливое место. А вопрос жесткий от самих. Избавимся... Вчера на дороге Кирька мелькнул.
- Где?
- С полком. Куда-то шли. Разведаю.
Она опустила голову.
- Стыдно мне чего-то.
- Крыльца?
- Всего. Что в моей избе случилось?
Стройков поднялся, посмотрел на сидевшую с опущенной головой Феню.
- Ты хотела за одежкой к тетке заехать. Поезжай.
Скажешь, с окопов. А когда стемнеет, подойдешь к своей избе. Там и посмотрим. Пропуск получи - и пистолет под кофту. А то заведут. Рванину не жалей. Все равно с земли без помина.
Феня взяла на руки Машеньку. В платочке она как синичка, а Алеша, обняв Феню у пояса, прижался щекой.
- Тетя Феня пришла.
- Тетенька, тетенька Феня, ты не уйдешь?
Шептали они, гладили ее, жалели.
Анфиса сидела на лавке. Видела слезы и уловленное счастье в глазах племянницы. Дети грели ее, и она каким-то другим в ней телом, как под корой, чувствовала осветлявшее нежное биение.
- Милые! Да как же я вас люблю!- зашептала, поставила на пол Машеньку, расцеловала ее и Алешу.- Ах, вкусные! Ну, как ягодки. Машенька земляничка, а Алеша...
- Он у нас командир,-сказала Анфиса.-Данным уже немца разбил. Нигде репьев не осталось.
Когда ребятки вышли на заднее, скрытое от дороги крыльцо, где играли и копались под горожбою, Феня спросила:
_ А где же Платон Сергеич?
- В Поляновке, в мастерских. Пулеметы, винтовки починяет.
- Уходила бы, тетя. Страх-то какой.
- Куда?
- Где потише.
- Говорят, не пойдет дальше. Будто через землю турецкую в Палестину ему надо. Наши не пускали. Ну, и" задрались. Сказывают, прежде король ихний, по фамилии Барбос, туда все хаживал. Пойдут налегке, а оттель на верблюдах сундуки прут. В сундуках алмазы заморские... А у нас? Этих верблюдов на заготовку и самих разденут. Сибирские тут проходили. Кулачищи во - с чугун. Во дворе сели у котелков. Едят, усами шевелют, друг на дружку поглядывают сурово. Хоть бы словечко.
Поели и пошли с винтовками, с топорами, будто по дрова куда... Где была-то?-досказав свое, спросила Анфиса.
- Я же сказала тебе: на окопах.
- Бросила в избе все. Заходи, бери, прямо коммунизм открыла.
- Да кому нужно. И чего брать?
- Что ж, голяком ходить? Вой и осень скоро...
В баньку не хочешь? Еще теплая. Солдаты мылись. Духу нагнали. И переоделась бы. Приготовлю. Ступай, золотко. Все теперь в какую минуту: и моются, и едят, и спят как попало. Бедные люди. За что им, царица небесная. Иди. Водицей поласкаешься.
После бани Феня завалилась на старый теткин диван. Поворочалась, погремела пружинами. Анфиса подала квасу: настоянной на чернике закисшей водицы.
- Да будто хмельной?
- С чего, с дыма?
- А закружило,- радость почуяла, улыбнулась.
Легла широко, раскинув босые ноги. Под затылком сплела руки. Остывала в березовой испарине, как перед свиданием, ныло в груди сладкой тоской. Влажно золотился на лбу косячок волос. Синева глаз в тихой задумчивости, словно уж и осень на реке.
Анфиса подсела к ней"
- Опять идти куда?- спросила.
- Тихо хочу полежать.
- Боюсь за тебя. Вон девчат на Днепре неводом.
Как рыбки трепыхались. Идут наши, а они мутные лежат. Случись что с тобой - сгори тогда все пропадом!
- Погоди, тетя. Ребяток я пришла пожалеть, а они меня пожалели. Вот откуда это у них? Скажи. Ведь жалости не научишь. Да и дети еще. С чего завелось-то?
Не пустота какая-то. Было бы пустое, и не было бы ничего,- говорила и удивлялась Феня.- А то и глазенки блестят: чувство-не какое-то, а самое-самое мне родное. И в беде не потерялось.
- Мать была добрая, царствие ей небесное.
- А откуда в ней-то? Из чего-то хорошего взялось, соткалось сокровище такое. И откуда-то, в минуту, ко мне дошло: лапушки милые меня обняли.
Анфиса улыбнулась.
- Сказки тебе сказывать. Заслушаешься. Один сокровище прекрасное, а другой по нему рябой змеей ползет и утоляется. Какая ж ты была! Шубейку тебе сшила, полущалочек еще мамкин, расшитый-пламя-не пламя, цвет - не цвет, как с зари снятый. Зачем тебя так одела? Красоту твою показала. И пошла ты - гадину утолила. Душеньку высосал. Другой, в свои молодые лета, живо бы на золотой прииск куда. И свет посмотрел бы, и заработал. С женою в Крым. Расцеловал бы в розах. Вот любовь! А то в магазине камсой торговать. Вино, жена красивая и еще охота на уме. Днем баба-батрачка во дворе а ночью стелись любовницей дармовой. Прямо барин! Желавин, какой уж он, а Митьку ненавидел. Сказал как-то про тебя: "Бриллиант она бесценный..." Бриллиант бросил, а курочку унес.
