Как в умершее смотрел Кирьян. Горбищем отставало и отдалялось жигаревское.

Он приподнялся. Увидел Угру и тот откосный плес со склоненной травою: как из-под ресниц, взглядом задумчивой воды поманила под анисовый бережок.

"Киря... Киря!"

Мелькали лесом деревья - дробилось на дальнем близкое и отставало в неподвижном, а дорога все заворачивала березами, ельниками, сиреневым вереском да окопами.

На правом берегу Угры, по сумрачным чащинам ельника и на старых гарях, где вороха малинников, как в банной духоте, измлевали натомленной листвой, гнездились землянки и палатки полевого госпиталя.

Перед курганной грядою с искаленными добела камнями таились могилы валерьянной горечью... Годами провалится земля могильная на сырое дно, зарастет быльем и ольховником, весенним прохладным ландышем, рано-рано осветит скорбную луговину заря, выплачется росою.

Под обрывом, на хрустком ракушнике у самой воды, Гордеевна стирала месила с мыльной пеной, толкла в ушате солдатское белье. Все думала, думала. Что видела-то на своем веку?.. Помнилось в давнем, как на костылях хутором прошел солдат с маньчжурских полей. Сел на крыльцо и достал из сумки вроде бы снопик с золотистыми просяными зернами.

- Это гаолян там ихний растет. Сам. Сеять его не надо. Наши мужики под ним вечным сном полегли.

И еще залетела песенка с дальней стороны, пела ее маленькому Кире:

Под натиском белых наемных солдат Отряд коммунаров сражался...

Видела пострелянных бандитов во рву за станцией.

Лампадным огоньком мигнуло в памяти далекое.

Сказать, счастливо прожила, да уж больно-то скороуточкой пролетела жизнь, а вот и беда гадиной. Где началось и где кончится? Где? Какие обиды разгневали?

Голос сына поблазнился... Вот опять, будто от воды позвал... Гордеевна в испуге прислушалась.

В олешниках машина громыхнула бортами.

Подбежала Катя.

- Мама, к двору попутная тебе. Скорей!

Гордеевна засобиралась: и собирать-то нечего, да не привыкла не по-своему, как в избе, все оглядела.

- Так ты рубахи-то не забудь. Вот стираные,-показала она на кучу свернутого, отжатого белья на камне.- И ушат не бросай, а то не найдешь. Чего постирать, а в речке мыла не наготовишься. Да гляди не купайся: вода холодом постремнлась,

Катя проводила мать и кручей, но запряденньш хмелем олешникам, спустилась к берегу. Развесила белье по кустам... Захрустел ракушник у воды. Оглянулась.

- Киря!- бросилась к брату, обняла, расцеловала.

Забылась радостью.

- Братушка мой. Целенький... А я маму проводила.

Ну, минуту назад.

- А я ищу. Сказали, тут где-то.

- Не потрапило. Теперь не догонишь,

- Вот досада. Федор где?

Катя вывела брата к дороге. Показала на березу.

Часовенкой стояла она в поле.

- Иди. Я сейчас.

- Да тебя и не найдешь,- сказал Кирьян, разгребая сладко нагретые вороха дягиля.

В самой гуще на носилках лежал Федор.

- Кирька!- хотел встать. Напрягся - сорвалась рука с края носилок.Вот, никак!

Откинулся на подушку.

- И конь не сразу берет. Ты помаленьку.

Кирьян сел на горбышек впадины; такие впадины долго зябнут, залитые талой водой, а согреются - издышится влага туманами, взрастает хрустально-зелеными полыми стволами дягиль, копит в пазухах листьев, как в чашах, росу и сливает к корням. Всегда прохладно в зное, будто еще под мшистым, осеребренным каплями покровом травы тает лед в донах.

Рядом с носилками стоял горлач, завязанный марлей.

- Черницы. Мамка твоя принесла. Бери... Катю видел? - спросил Федор.Бери черницы-то.

Кирьян поставил горлач на колени. Снял синеватую от сока марлю. Вдохнул винно-кислую влагу. Отсыпал в горсть ягод с прилипшими хвоинками и листиками черничными.

"Мамка собирала. Горлач наш",- знакома и лыковая веревица петлей на глиняном расписном ожерелье; бывало, стоял на полке чуланной, где окошко в конопляники. Колыхнуло ветерком. Федор лежит. Вощиной пожелтел лоб, а глаза словно под темной водой, зрилось что-то хмуро н неподвижно.

- Я по ягоды любил ходить и по грибы тоже,- сказал Федор.- В хорошую погоду некогда, а в ненастье, помнишь, всей деревней. Хвоей пахнет. Дождь кропит и кропит. Смех. Голоса. Где-то запоют. Будто от лугов и холмов эта красота певучая. Вот ты гляди, вовсе пет

песен злых. Сколько всякого зла, а в красоту не проникло.

А какие войны по земле палили! И вдруг: "Не шуми ты, рожь..." Красоту со злом не сдавишь в одно. Бывало, целое ведро черниц принесешь, а половина сока с дождевой водой. Маманя в кадочку-и квас... Мне за какой-то травою пошла... мама... Да знаю, скрылась, ушла и не явится. Нет! Она же не сможет меня схоронить.

Выше сил беду вынесет, а это страдание невозможно...

Она вон туда подходила,- показал Федор на ельник.- Чуял. А ближе-то не могла. Не видал ты ее?.. Бедная...

Зачем я пришел? Там, на Березине, под кустом где-нибудь, тихо бы... Микроб страшный в рану попал. В земле микроб этот. Слышал, будто волки волчьи ягоды жрут.

Яда в крови микроб этот боится. Сколько этих ягод видел, шел через них... Никто не принесет. Боятся. А сам не доползу...

Федор закрыл глаза.

Кирьян тихо встал перед ним на колени. Погладил иссеченные сединками волосы, и какой-то неведомый холодок тяжело отдался руке.

- Дружок ты мой.

Поднялся. Быстро пошел к дороге.

В покрове ельника, под курганной грядой, лежали солдаты рядом с ямой... Один так и не закрыл глаза, как из треснувшей земли глядел; другой, без рук, прижался щекой к мохрам сиреневой душицы, а третий, со спекшимся, осмоленным лицом - упокоился меньшим братцем в середке. По рыжей муравьиной хвое раскинуты белые ноги.

Глядеть на Катю: солдат совсем молоденький, в широкой гимнастерке, в сапогах, а лицо девичье - нежит, да, как цветок вьюнка рядом с пыльной дорогой, вдруг напомнит в пути о далекой сторонке, горючий.

Из-под пилотки отливают волосы ячменными выспевшими колосьями.

Вешним звонким жаворонком летать бы ее годикам на талый точок, а уже схоронила сына и под стожком одиноким, отдаваясь слезам, прощалась с Феденькой.

Закатывался и меркнул последним всплеском ее несчастливый день, долгий, бесконечный, да будто бы и остановился в свинцовых отблесках, как в просвете отдаленном под тучами вьется что-то из недр, собираясь в невообразимое, и птицы летят, гонимые предчувствием.

Она вышла из-за куста навстречу брату. Хотела улыбнуться: ну, зачем его-то жалью мучить - и отвернулась.

- Такая-то оиа, жизнь, сестренка. А вытягивать надо.

Никуда не денешься, как с земли.

- Ты о своем думай, Кпря. Свое береги. Ну, уродилась полынь - черемухой не станет. Я и не серчаю. Да горько-то уж больно!

- Где сладко-то?

- Я не ищу. Только вот откуда эта дорога? С чужой стороны бродом да полем живо Ванятку свезла и Федора свалила.

- Как же с ним допустили?-глуховато спросил Кирьян.

- Как, говорит, я перед тобой без йог.

Зеленая влага перелилась в ее глазах.

- Потерпи, сестричка. Потерпи. Эту беду отпихнем.

А нс отпихнем... Никто не спасет, и слезы не помогут.

Ну, потерпи.

"Потерплю",- подумала Катя и представила вдали цветущий клеверами луг и свое заглохшим проваленным местом.

Долго ли, горько, а попрощались.

На то.рке из трех сплоченных бревиец Кирьян переплыл на ту сторону. Прич.алил торок, воткнул шест в дно.

Помахал сестре и скрылся.

Ушел братушка, может, никогда не вернется. Сколько горького от судьбы на одно сердца! А кому-то и ничего, тихо и хорошо в далеком, и разберись, за что спрашивается с человека: разве не по-людски жила или что-то решила непозволенное?

"Как надо было? Как?"-спросила Катя и безнадежно задумалась.

Шест у торка склонился - бросило его из воды, а торок тронулся и закружился, стремнина пон-есла его. Не остановить: где-то заторнется само у негаданного.