Мы положили на стол тело. Стали сразу подыматься наверх. Выключили свет. Я оглянулся - как там Иван? Его не было видно - стоял густой мрак. Со скрипом, переходящим в стон, закрылась дверь и скрежетнул в замке ключ. "Все! Буднично и просто".

Я побрел по саду. Напарник позвал меня в госпиталь, - я отмахнулся и шел, сам не зная, куда и зачем. Я неожиданно представил - меня сейчас несли в носилках, обо мне сказали "у-ух, тяжелый", меня сгрузили на стол и оставили в холодной темной комнате. У меня закружилось в голове, - я присел на скамейку. Осмотрелся: серый, с широкими щелями забор, голые кусты яблонь, серебристые лужицы, узкое облачное небо, на пригорке ютились двухэтажные дома, - совсем недавно все урюпкинское раздражало, сердило меня, а теперь казалось таким привлекательным, нужным, милым. Вспомнил, что через два дня должен вернуться в свой полк, в котором продолжится моя нелегкая служба, и я шепнул:

- Все выдержу, потому что я должен жить.

Вернулся в госпиталь, вошел к Рафиджу и - не увидел его в постели: он на одной ноге стоял возле окна. Весь в бинтах, без ноги, без руки, искромсанный, излатанный, однако - стоял. Повернул ко мне голову, махнул головой на вечернее с огоньками окно, слабо улыбнулся.

- Все будет хорошо, - сказал я, но в сердце стояла неодолимая горечь, которая не оставит меня до конца моих дней.

В ДОРОГЕ

1

Весной капитан Пономарев принял в свою роту целый взвод новобранцев. Как только пришли они из бани, с ребячливым, веселым шумом ввалившись на территорию части через узкую калитку КПП,ротный велел им выстроиться на плацу, а они нацелились в казарму, в тепло. Но капитан за двадцать два года службы уже был научен: если сразу не возьмешь солдата в руки, потом намучаешься с ним.

- Здравствуйте, товарищи солдаты, - медленно вымолвил капитан и подвигал бровями.

- Здравия желаем, товарищ капитан! - вразнобой прозвучали нестойкие голоса.

- Плохо. Будем учиться. Здравствуйте, товарищи солдаты.

Пять раз его подопечным пришлось поздороваться. Все замерзли, - моросил дождь, пробегал по серой шинельной стене строя холодный ветер. Некоторые солдаты дрожали.

"Надо погонять их по плацу. Для порядку, - подумал капитан Пономарев. И согреются. И поумнеют".

- Ать-два, левой! Петров, выше ногу. Хорошо. Горохов, четче шаг. Ать-два, левой! Кру-у-гом! - командовал он.

Проглянуло солнце, и капитану стало весело.

- Выше ногу, рядовой Салов! - сделал он замечание низкорослому, но крепкому метису-тофу, подставляя лицо солнцу и наслаждаясь теплом, но притворяясь перед подчиненными, что его интересует только строевая подготовка. Салов сердито, быстро взглянул на командира и что-то невнятно сказал. Он стал поднимать ногу ниже, вроде бы с неохотой выполнять команды.

- Рядовой Салов, засыпаешь на ходу. Может, подушку подать? - пошутил капитан.

Солдаты засмеялись, а Салов покраснел и выкрикнул:

- Я хожу нормально. Кому не нравится - пусть не смотрит.

- Рота, стой! На-ле-ву! Смирно! Рядовой Салов, выйти из строя.

Солдат медленно вышел, но стал смирно, как того требует устав .

- За пререкания и разговоры в строю объявляю наряд вне очереди.

Капитан подождал ответа, но Салов, склонив смуглую голову, вызывающе, тяжело молчал.

- Вам не ясен приказ? - сухо спросил капитан, которого сердила независимость солдата.

- Есть наряд вне очереди, - тихо отозвался Салов.

- Встать в строй.

- Есть.

Так первый раз капитан Пономарев столкнулся с рядовым Саловым.

Прошло несколько месяцев. Пономарев присматривался к своему метису тофу - кто-то из родителей у него был русским. Капитана раздражало и порой сердило вечно унылое, желтовато-болезненное лицо Салова, его ссутуленные плечи. Он почему-то искал в его облике что-нибудьнеобычное. Конечно, тогдакапитаннезнал, чтоСалов убежит, пройдет сотни километров по бездорожью, тайге до родного села, но, кажется, уже тогда капитан предчувствовал, что этот парень должен решиться на что-то отчаянное, безрассудное, и поэтому, быть может, присматривался к нему.И однажды обнаружил особенное. Как-то с группой солдат капитан выполнял боевую учебную задачу. Пришлось заночевать в поле. Салов задумчиво, тихо сидел у костра. Молчал, только изредка отвечал на вопросы. Отсветы огня плескались на его лице. Он рассеянно взглянул в сумрачную даль, потом на ротного, и ротный неожиданно открыл - или ему так показалось, - то необычное, что искал: он подумал о бьющем из щели световом луче, который нежен, тонок, беззащитен; ломайте его, рубите, хватайте руками, но ничего с лучом невозможно сделать, и чтобы его победить - нужно просто устранить источник. Такой неожиданный образ пришел к капитану, когда он встретился со взглядом Салова: его узкие, азиатские глаза, казалось, источали какое-то отчаянное упорство. Взгляд был прямой, словно луч, но в то же время мягкий, нежный, незащищенный, и капитан не выдержал, отвел свои глаза.

Сбежал Михаил Салов с батальонных учений; накануне капитан Пономарев собрал всю роту, чтобы, как он выразился в себе, взбодрить, поднакачать солдат.

Собрание шло своим отлаженным чередом, и, как приметил капитан, Салов скучал, отвернувшись к окну. Лил дождь, на сером, загустевшем небе сталкивались, сливались или разламывались на куски тучи. Солдаты засмеялись: за трибункой стоял рядовой Переверзев, крепкий белоголовый деревенский парень, и, часто моргая, всматривался в бумагу, которую он смущенно перебирал своими большими толстыми пальцами; он читал о том, что бойцы покажут себя на учениях так, что ими будет гордиться родина. Но неожиданно запнулся:

- Мы быстро выведем из автопарка всю тухнику...

Его глаза глупо расширились, он близко к лицу поднес бумагу и еще раз прочитал:

- Тухнику...

Робко взглянул на ротного, - это он написал ему выступление и, видимо, из-за спешки сделел досадную ошибку.

- Наверное, Переверзев, технику, - подсказал ротный, подбадривающе, но все же строго улыбнувшись.

- Точно, товарищ капитан! - засмеялся Переверзев, потирая загорелую плотную шею.

За Переверзевым вышел ефрейтор Богданов, и красиво, долго, без бумаги говорил об армейской дружбе, долге, чести. Ефрейтор косил голубыми глазами в сторону капитана, а тот слегка покачивал головой, словно говорил: "Да, да, верно, ефрейтор Богданов". И это подбадривало ефрейтора, который еще надеялся уволиться в запас младшим сержантом. Собрание закончилось привычно - тихо, деловито, спокойно. Солдаты по команде вышли из душной комнаты, а Салов остался на месте и рассеянно смотрел за окно. По стеклам резко бил дождь, тучи густо посинели, разрослись. Капитану стало почему-то жалко солдата, но, ломая минутную слабость, он строго сказал:

- Всем выйти из комнаты.

Салов покорился.

В четыре утра ротный вошел в казарму. Он был досиня выбрит, его сильные мускулистые ноги облегали начищенные до блеска яловые сапоги, словно он приготовился к какому-то важному торжеству. Четким, но тихим шагом, скрипя новой портупеей, он прошел в спальню, и в душную тишину ворвался его резкий, но красивый своей бодростью и свежестью голос:

- Рота, подъем! Боевая тревога!

Мгновенно по расположению стали бегать заспанные дневальные; дежурный сержант, рупором подставив к губам ладони, кричал:

- Всем строиться возле ружейной комнаты для получения автоматов и противогазов!

Капитан Пономарев с удовольствием наблюдал за своими солдатами. Их, представлялось, подбросило на кроватях при первых словах его команды. Тела подрагивали, солдаты так сильно разволновались, что не могли, чувствовал капитан, сколько-нибудь трезво оценить, что же происходит. Каждый что-нибудь искал, хватал, натягивал, ругаясь или улыбаясь. Наполовину одетыми бегали между кроватями, натягивая гимнастерки и пилотки на ходу. Беспорядочно, не по правилам намотав на ноги портянки, выскакивали в проходы и бежали к ружейной комнате, возле дверей которой выстроилась большая очередь. Но она быстро таяла. Солдаты забегали в ружейную комнату, хватали каждый свой автомат, противогаз и подсумок с магазинами и буквально вылетали на улицу, на бегу застегивая ремень с подсумком и штык-ножом.