Соломин движением бровей подозвал официанта, велел открыть бутылку французского шампанского марки «Мум» (русские называли его более выразительно: «Му-у-у…»).

– Выпьем за Камчатку! Я не пророк, но, может, не пройдет и сотни лет, как в этих краях возникнет удивительная жизнь, перед которой поблекнут все аляскинские клондайки и юконы.

Кроун поддержал тост с существенной поправкой:

– За Камчатку надо бы выпить чего-нибудь покрепче! Там все крепко скроено – и люди, и собаки, и вулканы, только жить там, извините, я не хотел бы… – Кавторанг куда-то поторапливался, стал прощаться: – Итак, до скорой встречи в Петропавловске. «Маньчжур» постарается оградить вас с востока, а уж со стороны моря Охотского… пардон, милейший, но с этих румбов вы отбивайтесь от японцев сами!

Перед отплытием Соломин навестил дантиста.

– Я прошу вас удалить мне зубы, которые, по вашему разумению, могут заболеть. Рвите без сантиментов.

Врач поковырял один зуб, потом другой:

– Вот эти можно еще полечить.

– Некогда. У меня билет на пароход.

– Куда же вы собрались?

– На Камчатку.

– Тогда все понятно… Ну, держитесь.

– А-а-а-а-а-а!!!

– Готово. С вас двадцать рублей.

– О-о-о-о-о…

«Сунгари» потянулся в море. На траверзе острова Аскольд пришлось наблюдать возвращение с тактических стрельб Тихоокеанской эскадры. Закованные в панцири путиловской брони, тяжко просели килями в глубину желто-черные витязи-броненосцы; кренясь, в отдалении затаенно скользили серые, словно их обсыпали золою, русские залихватские крейсера; в белых плюмажах рассыпчатой пены почти кувыркались узкие веретена миноносцев.

И, глядя на эту грозную фалангу российской эскадры, идущей домой в порядке двойного кильватера, Соломин еще раз с большим удовольствием подумал: «Нет. Никто не посмеет… побоятся!»

Сангарский пролив затянуло туманом, но капитан непостижимым для разума «фуксом» все-таки умудрился завести воющий сиреною «Сунгари» в японскую гавань Хакодате.

Первое, что заметил здесь Соломин, это чудовищный мастодонт британского броненосца, к теплой массе которого нежно прильнула изящно-кокетливая канонерка французов. С пристани вдруг окликнули Соломина по-русски, и он был удивлен, увидев на берегу давнего знакомца, – польского писателя Серошевского[3], которого знавал по Сибири с тех пор, когда тот был ссыльным революционером.

– Вацлав! Вот встреча… Как тебя сюда занесло?

Серошевский подозвал рикшу, велел садиться.

– Собрался было на Шикотан, да туманы – не сразу и доберешься. Я ведь якутов оставил, теперь изучаю племя айнов…

«Сунгари» брал в бункера уголь, и, чтобы избежать грязи и грохота лебедок при погрузке, Соломин разместился в гостинице. Серошевский объяснил ему правила поведения:

– Гопака не плясать, кулаком по столу не трахать, иначе этот гранд-отель рассыплется на массу лакированных палочек и бумажных ширмочек… Помни, что ты не в России!

Из окна Соломин видел здание христианско-православной церкви, возле нее колыхался русский флаг.

– Япония, – пояснил Серошевский, – ожидает визита военного министра Куропаткина…

Они поехали представиться русскому консулу Геденштрому. Консул был настроен пессимистически.

– Ну да! – сказал он. – Куропаткин приедет, но японцы перехитрят его, как глупого мальчика… Я-то знаю, что с западного фасада Японии убраны все мощные батареи, а в крепостях, которые посетит генерал, собрана музейная заваль. Отличные войска спрятаны внутри страны, Куропаткину покажут хилых солдат запаса, вооруженных допотопными кремниевыми ружьями. Весь броненосный флот Японии заранее выведен в океан и не покажется у берегов, пока наш министр отсюда не уберется…

Геденштром дал Соломину прочесть свое последнее донесение в Петербург. «Я опасаюсь, – сообщал он в МИД, – что все согласия с японцами о рыбных промыслах в наших водах, которые охраняются одной лишь канонеркой «Маньчжур», останутся мертвой буквой, исполнять которую японцы не станут…»

Андрей Петрович перевел разговор на охрану рыбных богатств Камчатки, на что консул реагировал с крайним раздражением:

– Вам бы, как начальнику этого берендеева царства, следовало знать о японском обществе «Хоокоогидайё».

– Что это значит? – спросил Соломин.

– С языка сакуры на языке родных осин это звучит так: «Патриотическое общество японской справедливости». Но за рекламой патриотизма ловко маскируется организация офицеров японского флота, готовая к захвату Камчатки.

Соломин подыскал вежливые слова для ответа.

– Японцы раса теплолюбивая, – сказал он. – Доказательством тому массовая скученность населения на юге Японии и пустынность на севере страны. Как-то не верится, чтобы они пожелали зарыться в наши сугробы. Вы когда-нибудь, господа, видели японца, который бы катался на лыжах?

Серошевский засмеялся, а Геденштром сказал:

– Вы наивны! Члены общества «Хоокоогидайё» успели водрузить форты на островах Шумшу и Парамушир, которые вплотную подступают к берегам Камчатки… Когда вашу милость назначали в Петропавловск, вас предупреждали об этой угрозе?

– Впервые слышу, – сознался Соломин.

– Ради чего же вы едете на Камчатку?

– Чтобы навести там порядок…

Дипломат ответил недипломатично:

– Вот придут японцы, они вам наведут порядок!

Соломин и Серошевский покинули консульство.

– Я думаю, – сказал Соломин, – такая оценка событий Геденштромом происходит только из-за того, что он немец, а немцы не очень-то уверены в мощи России.

– Не заблуждайся, – ответил писатель. – Геденштром хотя и носит немецкую фамилию, но его предки со времен Екатерины жили в Сибири, этого срока вполне достаточно, чтобы основательно обрусеть. Обидно другое: в Петербурге от его донесений отмахнутся, как от назойливой мошкары, а верить станут лишь Куропаткину, который убежден, что японцы «не посмеют»!

– Но я тоже убежден, что японцы не посмеют конфликтовать. Посмотри – какая Япония, и посмотри – какая Россия…

Будто в подтверждение этих слов, мимо них прозвенела по рельсам конка. Маленькие лошадки влекли крохотный вагончик, в котором, поджав ноги, сидели маленькие пассажиры.

– Муравьи еще мельче, – съязвил Серошевский. – Но заметь, как они активны в труде и как отлично атакуют соседние муравейники… Лилипутам ведь удалось связать Гулливера!

После этого они крепко поругались и разошлись.

Вечером, тихо подвывая сиреной, «Сунгари» потянулся в океан. Соломин заметил, что пароход плывет в окружении множества фонариков – то справа, то слева вспыхивали в ночи разноцветные огоньки. Это уже тронулись на север (в русские воды!) пузатые японские шхуны с обширными трюмами, в которых ничего не было, кроме запасов соли и пустых, как барабаны, бочек.

Капитан, выйдя на палубу, сказал Соломину:

– Порожняк-то идет легко! А вы бы посмотрели, что станет с ними в августе, когда они повернут обратно. Тогда осядут в море до кромки фальшбортов, по горло облопавшись нашей лососиной. Даже плывут с трудом – едва тащатся, словно беременные клопы.

– Сколько же их плавает в наших водах?

– Вряд ли когда-либо мы это узнаем…

Да! Япония так и не раскрыла статистики прибылей от своего пиратства. Можно лишь догадываться, что ее бурный экономический взлет, ее верфи и доки, ее могучие бронированные эскадры – все это отчасти сложено из консервных банок с камчатским лососем, сооружено на бочках с драгоценной русской икрой.

По левому борту «Сунгари» проплывали темные Курильские острова. Капитан обещал, что если ничего не случится, то через пять суток прямо по курсу откроются Командоры.

После захода в Хакодате выяснилось, что немало разных людей и людишек нуждаются в посещении Камчатки и Командорских островов. Каюты «Сунгари» заполнили русские рыбопромышленники, скупщики и перекупщики пушнины, американские бизнесмены, какие-то нахальные немцы из германской колонии Кью-Чжао и много говорливой японской молодежи. За столом кают-компании Соломин оказался соседом одного пожилого янки.