и надежды появились у нас: авось что-то изменится. Но мы же знаем, что вместо Александра Павловича грядет новый Павлович -- Константин, Николай или Михаил -- какая разница? Мы знаем, что хорошее время отличается от нехорошего только тем, что одно питает надежды, а другое надежд не питает. Сомневаться в том, что при новом Павловиче пироскафы станут бороздить наши реки, как теперь в Англии, или что от Петербурга до Москвы проложат особенную дорогу с рельсами, по которым безостановочно будут ходить из столицы в столицу не экипажи, а спряженные друг с другом вагоны, -- не приходится. Мы не Европе чета, но и не лыком шиты. Чем далее -- тем более изобретений, и следующие двадцать четыре года или столько, сколько будет парить над нами новый Павлович, будут ознаменованы новыми свершениями. Замостят улицы и проложат тротуары даже в уездных городах, газом осветятся даже окраинные улицы, найдут способ передавать мгновенные почтовые сообщения не через зеркальные телеграфы, а по проволоке, натянутой на столбах...
Замостят, проложат, выполнят. Издадут свод законов. Воровать станут по-новому, исходя из новых условий для воровства. Новые родятся охотники до чинов, почестей, денег и власти и воссядут в департаментах. Но останется в крови у новых Павловичей мечта быть учредителями торжества регулярной России. Даже не потому, что они Павловичи, а по впитанному с кормилицыным молоком чувству любви родителей к чадам, они не смогут понять права своих подданных чад на их собственную жизнь. Воспитание и направление умов детей суть первые родительские обязанности. Пренебрежение к гувернерам довело старшего Павловича до того, что его едва не запутали в сетях либерализма. Благородство родительское нельзя путать с благородством дворянским, ибо родитель имеет право на досмотр и ревизию любого из своих чад -это его предназначение от начала бытия. Для досмотра необходимы гувернеры, -- чтобы все и каждый знали и помнили о своей первой обязанности -- быть достойным родительской любви. Вот потому и страх, что от новых Павловичей нельзя не ждать гувернеров. И они грядут! Не пройдет полугода, будет создан отдельный штат -- 3-е отделение е.и.в. канцелярии. Кто нам даст в гувернеры жандармов -- Константин Павлович или Николай Павлович, -- нет нужды знать...
"Ты во всем охотно видишь хорошую сторону; а я охотно дурную", -- писал Боратынский Коншину в начале года.
И лучше, -- рассеяв неторопливым размышленьем первые надежды, сразу ждать худшего.
Ждать недолго.
* * *
Вместе с сообщением о присяге принеслась весть о мятеже.
У нас давно не было мятежей в Петербурге. Опять Семеновский полк?.. Говорили, не обошлось без перестрелки. Нет, не Семеновский. "Пчела" и "Инвалид" слово в слово напечатали, что во время присяги возмутились две роты Московского полка: "Государь Император вышел из Дворца без свиты, явился один народу и был встречен изъявлениями
благоговения и любви: отовсюду раздавались усердные восклицания. Между тем две возмутившиеся роты Московского полка не смирялись. Оне построились в баталион-каре перед Сенатом: ими начальствовали семь или восемь обер-офицеров, к коим присоединилось несколько человек гнусного вида во фраках". -- В итоге убили Милорадовича, а злодеев рассеяли.
Тотчас в Москву вползли слухи об арестах в Петербурге, о преступных тайных обществах, посягавших на жизнь императора Николая, о том, что Аракчеев сошел с ума; называли зачинщиков: Рылеев, братья Бестужевы, Кюхельбекер... ?????????? И выше Рока стал Поэт?
21-го декабря, в понедельник, начали увозить из Москвы: взяли генерала-майора в отставке Михаила Орлова (бывшего командира 16-й дивизии, стоявшей в Бессарабии). 23-го, в среду, забрали кавалергардского полковника Кологривова и заодно с ним кавалергардского поручика Свиньина. Словом, получалось, что начальствовали совсем не обер-офицеры.
Надо было бы, конечно, выждать с прошением об отставке, но и ждать нельзя: декабрь кончался, наступало Рождество, оставались считанные присутственные дни, когда можно было успеть поставить печати и заверительные подписи под прошением. С 1-го генваря до 1 сентября подавать в отставку не разрешалось, и, если не сейчас, -- когда?
Почему-то новое прошение оказалось помечено воскресным днем.
* * *
Всепресветлейший Державный Великий Государь Император Николай Павлович Самодержец Всероссийский Государь Всемилостивейший.
Просит Нейшлотского полка прапорщик Евгений Абрамов сын Баратынский, а о чем, тому следуют пункты: 1
В службу Вашего Императорского Величества определен я из пажей за проступки Лейб-Гвардии в Егерской полк 1819-го года Февраля 8 числа, из оного переведен в Нейшлотский пехотный полк с произведением в унтер-офицеры 820 Генваря 4. Прапорщиком 825 года Апреля 21 числа; в походах и штрафах по суду и без суда не бывал, в домовом отпуску находился c 11 Декабря 1820 по 1-е Марта 1821 и 1822 Сентября с 21 по 1-е Февраля 823 года и на срок явился, холост, состоял при полку в комплекте, к повышению чином аттестован достойным. Ныне же хотя и имею ревностное желание продолжать военную Вашего Императорского Величества службу, но с давнего времени одержимая меня болезнь лишила к тому способов, а потому представляя у сего об оной лекарское Свидетельство и два Реверса всеподданнейше прошу по сему. Дабы Высочайшим Вашего Императорского Величества указом повелено было сие мое прошение с приложениями принять и меня именованного за болезнию от службы уволить по прошению.
Всемилостивейший Государь, прошу Вашего Императорского Величества о сем моем прошении решение учинить.
Москва. Декабря 27-го дня 1825 года.
К поданию надлежит по команде. Прошение с сочинения просителя набело переписывал Московского Ордонанс-Гауза писарь Александр Васильев сын Любимов. Нейшлотского пехотного полка прапорщик Евгений Аврамов сын Боратынский руку приложил. 2 Реверс
Я, нижеподписавшийся, дал сей реверс в том, что по увольнении меня от службы Его Императорского Величества о казенном содержании просить не буду.
Декабря 27 дня 1825 года. Нейшлотского пехотного полка прапорщик Боратынский. 3 Реверс
Я, нижеподписавшийся, дал сей реверс в том, что по увольнении меня от воинской Его Императорского Величества службы до получения указа об оной буду иметь жительство в столице Москве.
Декабря 27-го дня 1825-го года. Нейшлотского пехотного полка прапорщик Боратынский. 4 Свидетельство
Дано сие Нейшлотского пехотного полка прапорщику Баратынскому в том, что он был мною свидетельствовав в болезни и оказался действительно одержим сильным ревматизмом левой ноги, продолжавшимся с давнего времени, и болью груди, каковые болезни препятствуют продолжать ему военную службу; в чем свидетельствую.
Москва. Декабря 27 дня 1825 года Московского Ордонанс-гауза штаб-лекарь.
* * *
Он отослал прошение -- по команде, к Лутковскому. Он к нему писал и прежде, но Лутковский молчал ("Я, право, не знаю, жив ли мой Лутковский или нет"). От Путяты тоже не было ни строчки.
Время настало нехорошее.
29-го, во вторник, увезли Семенова -- из канцелярии московского генерал-губернатора, и Колошина -- из Московского губернского правления; 30-го, в среду, -- отставного полковника Штейнгейля.
В эту неделю, кажется, в Москву из Остафьева приехал встревоженный Вяземский.
Из писем ничего понять было невозможно ("...об этом надо говорить... Все письма теперь распечатываются... Мы были в большой тревоге в продолжении всех этих дней").
Дельвиг писал смутно: "... Сонинька моя тебе очень кланяется, поздравляет с Новым годом и удивляется с беспокойством о здоровье твоем, упорному твоему молчанию. Мы проводим очень тихо и мило нашу жизнь... Выезжаем из дома редко, гостям рады часто, мечтаем об тебе еще чаще... Напиши мне об московском Парнасе, надеюсь, он не опустел, как петербургский. Наш погибает от низкого честолюбия. Из дурных писателей хотелось попасть в еще худшие правители. Хотелось дать такой нам порядок, от которого бы надо было бежать на край света. И дело ли мирных муз вооружаться пламенниками народного возмущения. Бунтовали бы на трагических подмостках для удовольствия мирных граждан, или бы для своего с закулисными тиранами; проливали бы реки чернил в журнальных битвах и спокойно бы верили законодателям классической или романтической школ и исключительно великому Распорядителю всего..."
