* * *
Боратынский отчасти дразнил его впоследствии: Что скажет другу своему Любовник пламенной Авроры? Сияли ль счастием ему Ее застенчивые взоры? Любви заботою полна, Огнем очей, ланит пыланьем И персей томных волнованьем Была ль прямой зарей она, Иль только северным сияньем?
Она в самом деле стала его зарей, увы, вечернею. -- Муханов долго ее любил. В сущности, с этой зимы -- до гроба. Потому что, когда десять лет спустя г-н Валлен и его супруга решились наконец отдать Аврору Муханову, душа его не выдержала счастья, и он умер. Что сталось с Авророй? По-прежнему ль Пылкий юноша не сводит Взоров с милой и порой Мыслит с тихою тоскою : -Для кого она выводит Солнце счастья за собой?
Загляните в примечания, коли вы любопытствуете о ее дальнейшей судьбе, а нам грустно видеть гельзингфорское счастье Муханова и ответные взгляды Авроры. Пусть лучше Муханов прочтет ей на непонятном для нее языке "Звездочку" Боратынского, и они будут ликовать от своей любви, минуя слова.
Не Аврора закружила ум Боратынского, а та, чье имя уже упоминалось мимоходом -- в последний раз в мухановских записях, вызвав, надеемся, некоторое предчувствие: "... Мессалина угощала гостей своих... Мефистофелес в ссоре с Мессалиной... Сцена наверху... La Moglia пытается знать, что говорит Мессалина в беспамятстве; она упрашивает меня рассказать ему ее измену, не находя довольно силы душевной на сознанье... Утром 1-го генваря... Взбегаю на верх; сцена примирения. Мефистофелес на коленях и пр." -- Не вполне ясно, правда, кому же она изменила в этот раз: La Moglia с Мефистофелесом, или Мефистофелесу с La Moglia? или им обоим с кем-то еще?
"Друг мой, она сама несчастна: это роза, это царица цветов; но поврежденная бурею -- листья ее чуть держатся и беспрестанно опадают. Боссюет сказал, не помню о какой принцессе, указывая на мертвое ее тело: La voilа telle que la mort nous l'a faite *. Про нашу Царицу можно сказать: La voilа telle que les passions l'ont faite **. Ужасно! Я видел ее вблизи, и никогда она не выйдет из моей памяти. Я с нею шутил и смеялся; но глубоко унылое чувство было тогда в моем сердце". -- Так утешал Путяту Боратынский, уехавший в конце генваря из Гельзингфорса назад к Лутковскому -- в Кюмень. Самой ей он написал еще в Гельзингфорсе мадригал, более, впрочем, похожий на эпитафию:
* Вот что сделала с нею смерть (фр.).
** Вот что сделали с нею страсти (фр.).
Как много ты в немного дней Прожить, прочувствовать успела! В мятежном пламени страстей Как страшно ты перегорела! Раба томительной мечты! В тоске душевной пустоты, Чего еще душою хочешь? Как Магдалина, плачешь ты, И, как русалка, ты хохочешь!
Должно быть, после этой эпитафии к ней пристало имя Магдалины.
Были, верно, минуты, из-за которых Путята поверил в свою счастливую звезду, хотя, конечно, если сравнивать Магдалину с природными явлениями, то не с звездами, а разве с кометами. Понятно, что вера Путяты была зыбкою, окатывающею то жаром, то холодом. Но когда страсть завладевает нами -невольны мы в самих себе. Путята страдал от нее больнее Боратынского, потому что Боратынский с самого начала видел весь ужас положения ее избранника (разумеется, если избранник -- не Мефистофелес; хотя ведь и Мефистофелес, бывало, стоял перед ней на коленях). Видел -- и сразу желал огородить себя магическим строем стихов. И когда он писал "Бал", он пестовал в своей душе чисто эстетическую природу Магдалины, противодействуя гармонией звуков -хаосу жизненной бури. -- Зачем же раскаиваться в сильном чувстве, которое ежели сильно потрясло душу, то может быть, развило в ней много способностей, дотоле дремавших?
План повести "Бал" в основании своем имеет историю любви княгини Нины к некоему Арсению. Это история женщины, всю жизнь сгоравшей в пламени страстей, но лишь однажды истинно полюбившей и узнавшей в скором времени тот самый кошмар измены, какой пережили все, прежде влюбленные в нее. Несчастная Нина не выдерживает испытания и гибнет. -- В сущности, вся эта грустная история -- не что иное, как заново пережитая, но с многочисленными подробностями пересказанная, -- XII глава романа "С.Д.П." * Что ж! Талант спасаться от жизненных бурь в эстетику словесного творчества -- великий дар природы, а не опыта. Опыт же учит нас предвидеть развязки роковых страстей...
* "Зачем, о Делия! сердца младые ты игрой любви и сладострастья исполнить силишься мучительной мечты..." и проч.
Но жалок тот, кто все предвидит -- и чья голова не кружилась от волшебного взгляда Магдалины, от звуков ее голоса?..
* * *
Когда явился Мефистофелес, прочие, не исключая Путяты, были отвергнуты, впрочем, это не означало, что отвергнуты навсегда и бесповоротно: кажется, Магдалина, сгорая от не укрощаемой ничем жажды любви и страстей, была поражена и другим недугом -- потребностью исповедоваться -- и не могла существовать без наперсников, посвященных в тайны ее влечений и измен.
С февраля по апрель -- три месяца -- Путята силою судьбы был отлучен от Магдалины, от двора Закревского, от Финляндии. Он жил в Москве. Отсюда он и писал Муханову о своей тоске: "Благодарю тебя за известия о моей Магдалине и прося продолжать их, прошу не страшиться говорить мне истину, хотя горькую. Я довольно к ней привык и если минутно предавался еще сладостным мечтам и очарованию, обманывал сам себя, то слишком горько платил за эти минуты, чтоб быть в состоянии испытывать их снова. Желаю ей счастия, хотя желание мое тщетно, вряд ли она найдет его; и сделаю ей упрек словами Байрона: "Ты слишком хорошо умеешь любить и слишком скоро забываешь: вот что раздробляет сердце, тобой огорченное"".
Когда в мае Путята вернулся в Гельзингфорс, он застал такую картину: "Герцог встретил меня довольно милостиво, и когда я удовлетворил первому его вопросу: "Что новенького? Скорей рассказывай", то он завалил меня... маршрутами, таблицами, журналами и проч. и проч. С Магдалиною я свиделся как с женщиною, которую прежде я просто несколько знавал; храню к ней равнодушие и не вижу ее иначе, как при общем собрании придворных. Впрочем, она похудела, имеет страдальческий вид и потеряла даже несколько своей прежней живости и судорожного веселья. Вообще я заметил в ней какую-то перемену, мне непонятную. Мефистофелес тут безотлучно, и они друг с другом aux petits soins *, как нежные любовники в сентиментальном романе, он читает ей вслух les confessions de Rousseau **, подает скамеечку, трет виски Герцогу, когда у него болит голова..."
Но она Путяту так просто не отпустила. Последнее письмо ее к нему, которое нам довелось мельком видеть, было из Парижа и датировано 838-м годом. Вряд ли, однако, то была последняя весть. Живя уже в 850-х годах в Москве, они точно виделись. Правда, тогда и им самим было уже за 50.
А сейчас идет 825-й год, и им по 25. Голова кружится, тоска захватывает, ревность жжет Путяту в Москве. Боратынский в Кюмени пишет о ней свой "Бал" и старается быть эстетически спокойным, хотя он снова видел ее: "В Фридрихсгаме расписалась она в почтовой книге таким образом: Le prince Chou-Chйri, hйritier prйsomptif du royame de la Lune, avec une partie de sa cour et la moitiй de son sйrail ***. Веселость природная или судорожная нигде ее не оставляет... -- Пишу новую поэму... -- В самой поэме ты узнаешь Гельзингфорские впечатления. Она моя героиня. Стихов 200 уже у меня написано".
* Так предупредительны (фр.).
** Исповедь Руссо (фр.).
*** Князь Милуша, вероятный наследник царства Лунного, с некоторыми из придворных и половиной своего сераля (фр.). -- "В Финляндии путешественники сами записывают свои имена в заведенных для того книгах на станциях".
Ништо! В июле судьба снова представит ей случай рассыпать мирную гармонию его эстетических чувствований. В Петербурге они увидятся. И что услышит от него Путята!
"...Ты можешь себе вообразить, как меня изумило и обрадовало неожиданное свидание с Агр. Фед., с Мисинькой, и, наконец, с Каролиною Левандер, которая вовсе было вышла из моей памяти. Я уже два раза их видел. Аграфена Федоровна обходится со мною очень мило, и, хотя я знаю, что опасно и глядеть на нее, и ее слушать, я ищу и жажду этого мучительного удовольствия... -- Письмо это доставит тебе Аграфена Федоровна. Она очень любезно вызвалась на это... -- Прощай, милый Путята, до досуга, до здравого смысла и наконец до свидания. Спешу к ней: ты будешь подозревать, что и я несколько увлечен. Несколько, правда; но я надеюсь, что первые часы уединения возвратят мне рассудок. Напишу несколько элегий и засну спокойно. Поэзия чудесный талисман: очаровывая сама, она обессиливает чужие вредные чары. Прощай, обнимаю тебя. -- Боратынский".
