И я спрашиваю себя: не мелькал ли в глубинах сознания Федора Михайловича, когда он писал вhOГосподина Прохарчина', образ его собственного родителя?!.
... Им владеет страх перед бедностью как перед чем-то непреодолимым, от полного недоверия ко всему и всем - желание укрыться в своем гордом, хотя и ничтожном одиночестве, победить таким путем непобедимого врага" (21).
Конечно, обещание доставить отцу ту радость, которой ему никогда не придется испытать, тоже входила в контракт о бедности, являясь формой искушения или соблазна - тема, к которой нам еще предстоит вернуться. Заметим, что письмо сына, искушающего отца радостью, стимулирует творческий порыв самого доктора Достоевского.
"Я уведомил тебя о моем нездоровье, - пишет он дочери Варе, делясь с ней новостями о брате, - которое со дня на день делалось хуже и наконец совершенно уложило меня в постель... к несчатью в это самое время я получил от брата твоего, Фединьки, письмо, для нас всех неприятное; он уведомляет, что на экзамене поспорил с двумя учителями, это сочли за грубость и оставили его до мая будущего года в том же классе, это меня, при моем болезненном состоянии до того огорчило, что привело к совершенному изнеможению, левая сторона тела начала неметь, голова начала кружиться... Помню только, как во сне, Сашенькин плач, что папинька умер. Я жив, да и удивительно ли, жизнь моя закалена в горниле бедствий" (22).
Новый эпизод "спора" с двумя учителями, хотя и восходил к "фактам", первоначально полученным от сына ("... один преподающий (алгебры), которому я нагрубил в продолженье года... нынче имел подлость напомнить мне это, объясняя причину отчего я остался..." - писал Достоевский брату Михаилу) был введен в сюжет самим доктором Достоевским, причем, введен произвольно, возможно, отражая его собственное восприятие сына как спорщика. Не потому ли в нарративе отца, адресованном сестре Достоевского, Варе, акцентируется скорее состояние сочинителя письма, нежели неудачи сына. Возможно, памятуя о своем предсказании сыну "быть под красной шапкой", отец интерпретирует сыновьи неудачи в терминах собственной вины. В этом случае признаки ухудшающегося здоровья, "уложившего" его "в постель" и версия собственной смерти могли видеться ему как кара за наказание, которое он сам накликал на сына.
В предвосхищении "папенька умер", выраженном с позиции ребенка, заметим, "Сашеньки", о которой еще пойдет речь в контексте смерти матери Достоевского, мог скрываться еще и страх человека, наказанного за "смертельную вражду" с собственным отцом. "Мой дед Михаил Андреевич был очень своеобразным человеком, - напишет в своих воспоминаниях дочь писателя. - Пятнадцати лет отроду он вступил в смертельную вражду со своим отцом и ушел из родительского дома... Он никогда не говорил о своей семье" (23). Вполне вероятно, что подозрительный доктор Достоевский мог проэцировать собственный бунт против отца и ненависть к нему на бунт и ненависть сына, скрывавшиеся за мнимой покорностью. Особой оговорки требует и то обстоятельство, что сын писал отцу из Михайловского замка, топографию которого, как известно, он изучал "с пристрастием".
"В те годы еще живы были, изустные предания о недавних мрачных событьях, об убийстве Павла Первого, - пишет Б.И. Бурсов, - о причастности наследника престола к убийству, о брызгах крови отца на одежде сына, ставшего императором. С пристрастием расспрашивал Достоевский лиц, хорошо знавших замок, где была тронная зала, где спальня императора, в которой его задушили, накрыв лицо подушкой, по какой-то таинственной, теперь заброшенной лестнице туда пришли убийцы, состоявшие в заговоре с наследником.
Это был необходимый душевный опыт, много десятилетий спустя понадобившийся Достоевскому при описании смертельной вражды между Митей Карамазовым и Федором Павловичем, его отцом" (24).
Хотя "смертельная вражда" Мити Карамазова к Федору Павловичу не обязательно должна была отражать реальные чувства сочинителя к собственному отцу, в обстоятельствах смерти доктора Достоевского, в которой сыновья замешены не были, по неизъяснимой цепи совпадений прослеживается "павловский мотив", от которого неотделима роль самоустранившегося убийцы-сына - тема, к которой мы вернемся в контексте следующей главы.
"И отец Достоевского, и император Павел оказались умерщвленными тайно. И в том, и другом случае официальная версия гласила, что они скончались скоропостижно. Совпадает даже диагноз апоплексический удар. И тогда, и теперь медицинские заключения были фальсифицированы. В обоих случаях обстоятельства кончины не явились секретом для окружающих, но о них не принято было говорить вслух. И, наконец, оба убиения сопровождались достаточно отвратительными подробностями ...
Брат Иван Федорович, желающий смерти отца и дающий молчаливую санкцию на убийство, отправляется в Чермашню (название вспоминалось как нельзя кстати). Этот шаг означает "добро": Смердяков завершает дело ...
Известно, что наследник престола цесаревич Александр Павлович (будущий император Александр I) был извещен заговорщиками заблаговременно. Он ждал, пребывая в одном из покоев Михайловского замка, он в ночь на 12 марта лег спать, не раздеваясь. Правда, он решительно потребовал от заговорщиков сохранить жизнь родителю: в русских условиях это было трудноисполнимо.
Молчаливое согласие сына на переворот могло означать только одно: смерть. Как и брат Иван Федорович, Александр самоустранился (25).
То ли ввиду таинственных обстоятельств смерти отца, а, возможно, из боязни заглянуть за пределы существующего семейного мифа, тема отца была для Ф.М. Достоевского пожизненным табу. Даже припоминая сны, в которых ему виделся отец, он ограничивался лишь намеками, доверяя своим корреспондентам дорисовать картину самим: "... сегодня ночью видел во сне отца, но в таком ужасном виде, в каком он раза два только являлся мне в жизни, предрекая грозную беду..." (26). Но какие два появления отца могли запомниться Достоевскому в контексте грозной беды в будущем, каковой, надо думать была его мистическая смерть?
"Подивитесь предчувствию души моей, - сообщает брат Достоевского, Михаил, в письме к тетке Куманиной от 30 июня 1839 года. - В ночь на 8-е июня - я видел во сне покойного папиньку. Вижу, что будто он сидит за письменным столиком и весь как лунь седой; ни одного волоса черного; я долго смотрел на него и мне стало так грустно, что я заплакал; потом я подошел к нему и поцеловал в плечо, не быв им замеченным, и проснулся. Я тогда же подумал, что это не к добру, и не мало беспокоился, не получая от папиньки ни письма, ни денег, в которых я теперь крайне нуждаюсь. У меня нет ни копейки, и я живу на своей квартире, держу свой собственный стол, и притом должен заплатить учителю за взятые уроки из математики. Через год я буду офицером (27).
Заметим, что М.М. Достоевский предпочитает писать об отце с позиции невинного детского опыта, так сказать, закрывая глаза на будущее знание, о котором, вероятно, существует семейный договор о неразглашении. Конечно, в письме М.М. Достоевского к Куманиным речь идет вовсе не об отце. Ведь человеком, сидящим "за письменным столом", в котором, надо думать, должны были храниться деньги, предназначенные для высылки сыну, то есть деньги, которые оказались бы в распоряжении корреспондента, не помешай этому неожиданная смерть родителя, "папинька" является лишь подставной фигурой. Реальным является желание самого корреспондента, по отношению к которому "стол", упоминаемый вторично в контексте ожидания офицерского пособия "через год", служит атрибутом, позволяющим Куманиным думать о возможности возврата инвестиции в будущем.
Из всех детей доктора Достоевского лишь Андрей взял на себя труд написать семейную хронику, и хотя враждебность окружающего мира, страх и ожидание если не заговора, то непременно обмана, насмешек или оскорбления внушалась отцом без исключения всем детям, каждый из них трансформировал ее по-своему. Для Достоевского мысль об отце при всей ее запретности могла получить выход через авторскую фантазию. Контекст отца мог вызывать у Достоевского мысли о мистической основе власти, покоящейся на тайне и авторитете, о домашней тирании и пронзительном слове, насаждающем авторитет в отсутствие привилегий и прав за пределами домашнего круга. Как человек, лишенный сочинительского таланта, Андрей Достоевский интересуется эпизодическим опытом. Об отцовской подозрительности он помнит как о случайных и единичных историях. Однажды отец обвинил в краже прачку. В другой раз он заподозрил крепостного крестьянина в том, что тот выпил наливку. В третий раз приревновал беременную жену к соседу. В четвертый выразил недовольство начальством, получившим награду вместо него.
