...Прошло около месяца. Во время одной из обычных деловых бесед с Черчиллем Мэрфи молча подал ему московскую газету "Известия" с приложенным к ней переводом статьи товарища Сталина:
"Месяца четыре назад союзный империализм, победивший своих австро-германских соперников, поставил вопрос резко и определенно о вооруженном вмешательстве (интервенция!) в "русские дела". Никаких переговоров с "анархической" Россией! Перебросить часть "освободившихся" войск на территорию России, влить их в белогвардейские части Скоропадских и Красновых, Деникиных и Бичераховых, Колчаков и Чайковских и сжать в "железное кольцо" очаг революции, Советскую Россию, - таков был план империалистов. Но план этот разбился о волны революции. Рабочие Европы, охваченные революционным движением, открыли яростную кампанию против вооруженного вмешательства. "Освободившиеся войска" оказались явно непригодными для вооруженной борьбы с революцией. Более того, соприкасаясь с восставшими рабочими, они сами "заразились" большевизмом. Взятие советскими войсками Херсона и Николаева, где войска Антанты отказались от войны с рабочими, особенно красноречиво свидетельствует об этом. Что же касается предполагаемого "железного кольца", то оно не только не оказалось "смертельным", но получило еще ряд трещин. План прямой, неприкрытой интервенции оказался, таким образом, явно "нецелесообразным". Этим, собственно, и объясняются последние заявления Ллойд-Джорджа и Вильсона о "допустимости" переговоров с большевиками..."
"Но отказ от неприкрытой интервенции диктовался не только этим обстоятельством. Он объясняется еще тем, что в ходе борьбы наметилась новая комбинация, новая, прикрытая форма вооруженного вмешательства, правда, более сложная, чем открытое вмешательство, но зато более "удобная" для "Цивилизованной" и "гуманной" Антанты". "...К чему "опасная" для империализма открытая интервенция, требующая к тому же больших жертв, раз есть возможность организовать прикрытую национальным флагом и "совершенно безопасную" интервенцию за чужой счет, за счет "малых" народов?.."
Черчилль читал долго, как будто не веря собственным глазам. Затем он нервным жестом отложил листки в сторону. Мэрфи показалось, что лицо патрона еще больше пожелтело. Рука, положившая газету на письменный стол, заметно дрогнула, как у шулера, уличенного в нечестной игре.
Мэрфи смотрел на Черчилля, как бы говоря всем своим видом: "Я вас предупреждал, этого следовало ожидать".
Некоторое время длилось молчание. Наконец, Черчилль не выдержал.
- Идите к черту! - закричал он своим каркающим голосом. - Вы обожаете приносить новости, от которых скрипят нервы. Не мешайте мне!..
Андрей Латкин и Матвей Жемчужный уже месяц находились в архангельской тюрьме. Вначале их почти каждый день допрашивали, грозили расстрелом, били, сажали в карцер. Но оба они в один голос утверждали, что никакой группы Егорова на Мудьюге не существовало.
Жизнь в тюрьме была ужасной. Повторялось все то, что было на Мудьюге, голод, неожиданные вызовы на допрос, избиения, расстрелы.
...Когда вскрылась река, заключенных погнали на работы в порт. Люди замерзали в ледяной воде. Негде было ни обсушиться, ни обогреться. Заключенных по-прежнему морили голодом, и они так же, как на Мудьюге, умирали от цинги и тифа.
Однажды вечером надзиратель Истомин, родственник Дементия Силина, подошел к Жемчужному и, оглянувшись по сторонам, тихо сказал:
- Ну, Матвей, директива тебе от подпольного комитета... Вот записочка от Чеснокова. Завтра бежим. Я, ты и Латкин.
- Ты-то куда? - спросил Жемчужный. Надзиратель сердито махнул рукой.
- Куда - это ничья забота. Бегу потому, что сил больше нет, с души воротит. Ты вот что, слушай... Завтра будут посылать за цементом на левый берег. Я возьму тебя и Латкина. Понял?
- Понял.
- В пакгаузе у портовиков переоденемся. Там же получим документы. И сразу в поезд. Билеты нам будут уже куплены. Доедете до станции Тундра. У Тундры путевые работы идут. Пойдете к ремонтному мастеру Семенову, он вас примет... С ним условлено. А я поеду дальше. Все понял?
- Все.
- До завтра...
- Не боишься? - спросил Жемчужный у Андрея, рассказав ему о разговоре с надзирателем. - Может, провокация?
- Не думаю. И чего бояться? - усмехаясь, ответил Андрей. - Все равно нам нечего терять, Матюша.
...Побег сошел отлично. Портовые рабочие оттолкнули лодку, в которой скрылись беглецы, она поплыла по течению, и контрразведка потратила много времени на ее поиски. Найдя, наконец, пустую лодку, контрразведчики решили, что Истомин убит и выброшен в воду. Но где заключенные? Их долго искали в Архангельске и, конечно, не нашли.
Почти месяц Андрей и боцман работали землекопами. Боцман сбрил бороду и стал неузнаваем. Но и он и Андрей все-таки со страхом смотрели на каждого нового человека, появлявшегося в рабочем бараке. Когда всю партию рабочих перебросили к станции Обозерской, они почувствовали себя спокойнее и стали думать о переходе через линию фронта.
Но тут случилась беда, помешавшая им осуществить свою мысль. Однажды ночью - это было в конце мая - барак оцепили солдаты. Всех рабочих от двадцати до тридцати лет вызвали по списку, объявили им, что они призваны в армию, и под конвоем отправили в Архангельск. Довезя до Бакарицы, их высадили там и разместили в казармах. Миллер называл это "очередным набором".
Из казарм никого не выпускали, поэтому Жемчужный не мог связаться с архангельскими подпольщиками.
На вторую неделю пребывания в казармах молодой железнодорожный рабочий Степан Чистов, сосед Жемчужного по нарам, показал ему листовку:
- Жинка принесла! Почитай! Греков сказал, что мне нужно с тобой связаться...
"Товарищи, - говорилось в листовке, - вас загнали в миллеровские войска! Берите оружие... И переходите фронт... Красная Армия ждет вас..."
- Как считаешь, дело советуют?
- Дело, - хитро улыбаясь, ответил Жемчужный. - Выходит так, что Миллер не только нас мобилизовал, но еще и вооружит. Вот тут-то мы ему и покажем. Что ж, Степан, надо действовать. Придется нам с тобой начать. У меня люди найдутся. Ты тоже подбери надежных товарищей. Партия указывает нам, что делать... Вот с разговора об этих листовках и начнем.
Тяжкие, почти нечеловеческие испытания закалили Андрея. В этом молодом и невероятно исхудавшем солдате с упрямыми серыми глазами никто не смог бы узнать прежнего студента. Да и по документам Андрей Латкин был теперь мещанином Алексеем Коноплевым, место рождения - Царское село, постоянное местожительство - Каргополь, образование - городское училище.
При проверке Андрей смело подал свои документы офицеру контрразведки. Тот поставил на них штамп.
"Союзное" командование мало беспокоилось о настроениях солдат. Айронсайд считал солдата машиной: "Достаточно поставить ее в соответствующие условия, и она принуждена будет действовать механически". Так же думали и его офицеры, с помощью пулеметов загоняя людей на военную службу.
Батальон находился под неусыпным наблюдением офицеров и переводчиков, присланных военным контролем. Когда батальон размещался в деревне или в лесу, русские роты по приказу командира сводной Северодвинской бригады генерала Финлесона окружались английскими или американскими частями. В бою за спиной русских солдат должны были стоять английские или американские пулеметчики.
Солдаты, конечно, сразу поняли, что их хотят использовать как пушечное мясо. Однако русские люди не упали духом. Ненависть к врагу возросла. Большевистские листовки имели успех у солдат. Они с нетерпением ждали того часа, когда смогут направить оружие против своих угнетателей. В каждой роте были созданы пятерки. Их деятельностью руководил подпольный комитет, в который вошли Матвей Жемчужный, сейчас носивший фамилию Черненко, Алексей Коноплев (то есть Андрей Латкин) и Степан Чистов.
Пропаганда среди солдат велась так искусно, что офицеры не замечали в своем батальоне ничего подозрительного. Айронсайд каждую неделю получал успокоительные рапорты. Он стал считать этот батальон своим детищем, гордился им перед белогвардейским генералитетом, предлагая направить своих офицеров и в другие миллеровские полки. Марушевский и Миллер просили его повременить с этой мерой, которая, по их мнению, "могла" оскорбить национальные чувства русского офицерства". Айронсайд милостиво согласился.
