Являюсь в черный день родной моей земли,

поблекшие сердца, в пыли поникли долу...

Но, с детства преданный глубокому глаголу,

нам данному затем, чтоб мыслить мы могли,

как мыслят яркие клубящиеся воды,

я все же, в этот век поветренных скорбей,

молюсь величию и нежности природы,

в земную верю жизнь, угадывая в ней

дыханье Божие, лазурные просветы,

и славлю радостно творенье и Творца,

да будут злобные, пустынные сердца

моими песнями лучистыми согреты...

1921?

России

Не предаюсь пустому гневу,

не проклинаю, не молю;

как изменившую мне деву,

отчизну прежнюю люблю.

Но как я одинок, Россия!

Как далеко ты отошла!

А были дни ведь и другие:

ты сострадательной была.

Какою нежностью щемящей,

какою страстью молодой

звенел в светло-зеленой чаще

смех приближающийся твой!

Я целовал фиалки мая,

глаза невинные твои,

и лепестки, все понимая,

чуть искрились росой любви...

И потому, моя Россия,

не смею гневаться, грустить...

Я говорю: глаза такие

у грешницы не могут быть!

1921?

Грибы

У входа в парк, в узорах летних дней

скамейка светит, ждет кого-то.

На столике железном перед ней

грибы разложены для счета.

Малютки русого боровика

что пальчики на детской ножке.

Их извлекла так бережно рука

из темных люлек вдоль дорожки.

И красные грибы: иголки, слизь

на шляпках выгнутых, дырявых;

они во мраке влажном вознеслись

под хвоей елочек, в канавах.

И бурых подберезовиков ряд,

таких родных, пахучих, мшистых,

и слезы леса летнего горят

на корешочках их пятнистых.

А на скамейке белой - посмотри

плетеная корзинка боком

лежит, и вся испачкана внутри

черничным лиловатым соком.

13 ноября 1922

x x x

Ясноокий, как рыцарь из рати Христовой,

на простор выезжаю, и солнце со мной;

и последние стрелы дождя золотого

шелестят над истомой земной.

В золотое мерцанье, смиренный и смелый,

выезжаю из мрака на легком коне:

Этот конь - ослепительно, сказочно белый,

словно яблонный цвет при луне.

И сияющий дождь, золотясь, замирая

и опять загораясь - летит, и звучит

то земным изумленьем, то трепетом рая,

ударяя в мой пламенный щит.

И на латы слетает то роза, то пламя,

и в лазури живой над грозой бытия

вольно плещет мое лебединое знамя,

неподкупная юность моя!

1. 12. 22.

Волчонок

Один, в рождественскую ночь, скулит

и ежится волчонок желтоглазый.

В седом лесу лиловый свет разлит,

на пухлых елочках алмазы.

Мерцают звезды на ковре небес,

мерцая, ангелам щекочут пятки.

Взъерошенный волчонок ждет чудес,

а лес молчит, седой и гладкий.

Но ангелы в обителях своих

все ходят и советуются тихо,

и вот один прикинулся из них

большой пушистою волчихой.

И к нежным волочащимся сосцам

зверек припал, пыхтя и жмурясь жадно.

Волчонку, елкам, звездным небесам

всем было в эту ночь отрадно.

8 декабря 1922

x x x

Как объясню? Есть в памяти лучи

сокрытые; порою встрепенется

дремавший луч. О, муза, научи:

в понятный стих как призрак перельется?

Проезжий праздный в городе чужом,

я, невзначай, перед каким-то домом,

бессмысленно, пронзительно знакомым..

Стой! Может быть, в стихах мы только лжем,

темним и рвем сквозную мысль в угоду

размеру? Нет, я верую в свободу

разумную гармонии живой.

Ты понимаешь, муза, перед домом

мне, вольному бродяге, незнакомым,

и мне - родным, стою я сам не свой

и, к тайному прислушиваясь пенью,

все мелочи мгновенно узнаю:

в сплошном окне косую кисею,

столбы крыльца, и над его ступенью

я чувствую тень шага моего,

иную жизнь, иную чую участь

(дай мне слова, дай мне слова, певучесть),

все узнаю, не зная ничего.

Какая жизнь, какой же век всплывает,

в безвестных безднах памяти звеня?

Моя душа, как женщина, скрывает

и возраст свой, и опыт от меня.

Я вижу сны. Скитаюсь и гадаю.

В чужих краях жду поздних поездов.

Склоняюсь в гул зеркальных городов,

по улицам волнующим блуждаю:

дома, дома; проулок; поворот

- и вот опять стою я перед домом

пронзительно, пронзительно знакомым,

и что-то мысль мою темнит и рвет.

Stettin, 10. 12. 22.

Весна

Ты снишься миру снова, снова,

весна! - я душу распахнул;

в потоках воздуха ночного

я слушал, слушал горний гул!

Блаженный блеск мне веял в очи.

Лазурь торжественная ночи

текла над городом, и там,

как чудо, плавал купол смуглый,

и гул тяжелый, гул округлый

всходил к пасхальным высотам!

Клубились бронзовые волны,

и каждый звук, как будто полный

густого меда, оставлял

в лазури звездной след пахучий,

и Дух стоокий, Дух могучий

восторг земли благословлял.

Восторг земли, дрожащей дивно

от бури, бури беспрерывной

еще сокрытых, гулких вод...

Я слушал, в райский блеск влюбленный,

и в душу мне дышал бездонный

золотозвонный небосвод!

И ты с весною мне приснилась,

ты, буйнокудрая любовь,

и в сердце радостном забилась

глубоким колоколом кровь.

Я встал, крылатый и высокий,

и ты, воздушная, со мной...

Весны божественные соки

о солнце бредят под землей!

И будут утром отраженья,

и световая пестрота,

и звон, и тени, и движенье,

и ты, о, звучная мечта!

И в день видений, в вихре синем,

когда блеснут все купола,

мы, обнаженные, раскинем

четыре огненных крыла!

<1922>

Жук

В саду, где по ночам лучится и дрожит

луна сквозь локоны мимозы,

ты видел ли, поэт? - живой сапфир лежит

меж лепестков блаженной розы.

Я тронул выпуклый, алеющий огонь,

огонь цветка, и жук священный,

тяжелый, гладкий жук мне выпал на ладонь,

казалось: камень драгоценный.

В саду, где кипарис, как черный звездочет,

стоит над лунною поляной,

где соловьиный звон всю ночь течет, течет,

кто, кто любезен розе рдяной?

Не мудрый кипарис, не льстивый соловей,

а бог сапфирный, жук точеный;

с ним роза счастлива... Поэт, нужны ли ей

твои влюбленные пэоны?

<1922>

Легенда о старухе, искавшей плотника

Домик мой, на склоне, в Назарете,

почернел и трескается в зной.

Дождик ли стрекочет на рассвете,

мокну я под крышею сквозной.

Крыс-то в нем, пушистых мухоловок,

скорпионов сколько... как тут быть?

Плотник есть: не молод и не ловок,

да, пожалуй, может подсобить.

День лиловый гладок был и светел.

Я к седому плотнику пошла;

но на стук никто мне не ответил,

постучала громче, пождала.

А затем толкнула дверь тугую,

и, склонив горящий гребешок,

с улицы в пустую мастерскую

шмыг за мной какой-то петушок.

Тишина. У стенки дремлют доски,

прислонясь друг к дружке, и в углу

дремлет блеск зазубренный и плоский

там, где солнце тронуло пилу.

Петушок, скажи мне, где Иосиф?

Петушок, ушел он,- как же так?

все рассыпав гвоздики и бросив

кожаный передник под верстак.

Потопталась смутно на пороге,

восвояси в гору поплелась.

Камешки сверкали на дороге.

Разомлела, грезить принялась.

Все-то мне, старухе бестолковой,

вспоминалась плотника жена:

поглядит, бывало, молвит слово,

улыбнется, пристально-ясна;